Пол Филиппо - Стимпанк
Но на пути этого предназначения, триумф которого в конечном итоге неизбежен, как и на пути любого временного плана, возникают препоны и преграды. Хотя славное правление сынов Ахурамазды рано или поздно наступит, его приход может быть отсрочен. Видите ли, низшие расы наделены примитивной хитростью. Они могут чинить препятствия на пути нашего успеха. Помимо прочего, они решительно радикально превосходят нас числом.
Клянусь Вотаном, они невероятно плодовиты! Мы, северяне, поглощенные проблемами духа и интеллекта, в делах продолжения рода едва ли способны тягаться с тропическим отребьем. Отвратительно, как они размножаются, – точно черви в грязи! И точно так же, как мы без малейшего раскаяния давим донимающее нас насекомое, так и низшие расы всего мира должны быть подчинены отеческому и мудрому правлению германского порядка. И быстро истреблены!
Бопп умолк, и Агассис постарался ответить деликатно, потому заговорил медленно, подбирая слова:
– Соглашаясь по сути с вашими взглядами на врожденное превосходство белой расы, позволю себе не согласиться с вашими агрессивными планами мирового господства. Разумеется, наиболее мудрым и требующим наименьших усилий подходом будет просто политика жесткой сегрегации. Достаточно запереть темнокожие расы на их части земного шара, а мы будем жить на своей. Например, мы могли бы начать с вывоза всех американских чернокожих назад в Африку…
– И отдать им бессчетные неразработанные богатства этого континента?! – взорвался Бопп. – А что, если они выкрадут у нас столько оружия, что станут представлять военную угрозу? Нет, так не пойдет, герр профессор. Поверьте мне, это война не на жизнь, а на смерть. И хотя конечный триумф арийских сил, который положит начало тысячелетнему рейху, неизбежен, цена победы может быть высокой или низкой, и зависит она от того, что делаем мы сегодня.
Видите ли, хотя научной и военной доблестью Германия превосходит и будет превосходить прочие страны – только вспомните, будьте добры, чудеса военных заводов Круппа, полезные открытия таких ученых, как барон Либиг [95], и менее понятные профану находки натуралистов вроде вас, – есть другой аспект нашей культуры, которому в последнее время позволили прийти в упадок.
Я говорю сейчас о религиозной стороне, об оккультной сфере.
С приходом Просвещения ариец был склонен пренебрегать тем, что нельзя взвесить или измерить. Утратив связь с духовными элементами своей природы, внутренним светом Валгаллы, который только и направлял все его устремления, он срубил дерево Иггдрасиль. Возьмем плачевное состояние моего ордена, члены которого превратились сперва в крупных землевладельцев, потом в смиренных вассалов, и все потому, что повернулись спиной к тайному знанию, которое мы принесли из Иерусалима.
В одном нужно отдать должное дикарям: какой бы налет цивилизации они ни пытались сымитировать, они мудро держатся за свои религии. Древние боги и ритуалы по сей день подпитывают их повседневные дела и их волю к жизни.
И эту языческую духовную энергию я намерен вернуть германским народам. И начну с использования фетиша Готтентотской Венеры!
Агассис едва не выругался. Треклятый pudendum! И зачем только Кювье сохранил его в формальдегиде? Неужели он будет преследовать его до конца жизни?
Агассис попытался отговорить прусского Парацельса от его планов:
– Но, герр Бопп, неужели вы всерьез хотите осквернить себя негритянской магией?
– Почему нет? Что может быть справедливее, чем обратить против дикаря его же оружие? Магия, мой дорогой профессор, не знает этнических различий. Меня нисколько не смущает любое средство, которым я достигну своих целей, будь то шаманизм краснокожего или даосизм желтокожего.
Единственный глаз Боппа заблистал. Тевтонский рыцарь надвинулся на Агассиса.
– Я провижу, как тысячи культов и сект вдохнут новую силу в душу германских народов. И орден Розенкрейцеров перестанет быть единственной альтернативой для жаждущих космической истины. Нет, возникнут сотни новых орденов: Mystic Aeterna, Stella Matutina, Ordi Templi Orientis, «Лига молота», общество «Туле», ложа «Братство Сатурна» [96]… Древние вернутся! Не мертво то, что лежит вечно! Он не спит, он только видит сны!
Провидческий транс Боппа развеялся так же быстро, как и наступил, явно обессилев тевтонского рыцаря. Он поник, опершись о спинку стула Агассиса, но потом с усилием выпрямился.
– Ваш долг, герр профессор, как по условиям контракта, так и как представителя арийской расы, помочь мне завладеть фетишем. Само собой разумеется, вы свяжетесь со мной, как только получите бесспорные сведения, что колдун был где-то обнаружен.
– А если откажусь?
Бопп зловеще улыбнулся:
– Позвольте вам кое-что показать.
Подойдя к одному из гобеленов, Бопп приподнял его, открывая дверь. Жестом он пригласил Агассиса толкнуть ее и пройти первым.
Пахнущая сыростью комната подрагивала от гула, издаваемого огромным водяным колесом, ось которого была вмурована в стену. Возле двери вливался в помещение подземный поток, который, пройдя по глубокому каменному желобу в полу, исчезал под дальней стеной.
К ободу колеса были ремнями привязаны двое, в которых потрясенный Агассис узнал своих позавчерашних посетителей: Гёне-Вронского и Леви. С каждым оборотом колеса они то скрывались под водой, то, кашляя и отплевываясь, из нее выныривали, и тогда у них едва-едва хватало времени сделать вдох перед следующим погружением.
– Жалкие человечишки, вознамерившиеся поиграть в эту великую игру, – саркастично сказал Бопп. – Я поймал их, когда они наводили справки. Но не тревожьтесь. Я не собираюсь их убивать, просто преподам им небольшой урок, а затем отошлю назад в Париж. Но вот попади мне в руки проклятый Костюшко, у истории был бы совсем иной конец! Однако довольно забав… Пойдемте.
Закрыв дверь в камеру пыток, Бопп сказал:
– Полагаю, мне нет нужды разъяснять то, какое отношение имеет к вам, герр профессор, то, что вы сейчас увидели? Так я и думал. Тогда вы свободны. Надзиратель ждет вас, чтобы проводить до ворот тюрьмы.
Едва Агассис протянул руку к двери, его остановили прощальные слова Боппа:
– Если вы еще колеблетесь, профессор, позвольте заверить вас: у недочеловеков и всех их союзников только одно будущее – сапог, попирающий лицо, – отныне и навеки!
Не помня, как поднялся по лестницам, Агассис очутился на первом этаже тюрьмы. События последних двадцати четырех часов перенапрягли его мозг.
Солнечный свет, льющийся через незабранное решеткой окно приемной, начал понемногу возвращать его к жизни. Пока клерк возился с бумагами касательно его освобождения, Агассис силился убедить себя, что последние сутки были просто ужасным кошмаром. Судьбы мира, разумеется, вершат не безумцы…
В приемную ввели еще одного заключенного. Это был Догберри.
– Рад видеть, что вы выдержали все, что бы вы там ни выдержали, Лу, хотя лицо у вас совсем как лук-порей, который мы варили на ферме. Тем не менее вы ничего не потеряли, оставшись без завтрака. Я насчитал в каше пятнадцать трупиков долгоносиков, не говоря уже про крылья и усики.
Радуясь привычному и дружелюбному лицу, пусть он и познакомился с Догберри этой ночью, Агассис спросил:
– Выходит, и вас тоже сегодня выпускают, Джосая?
– Похоже на то, Лу. Хотя ума не приложу, что буду делать, как выйду. Наверное, переберусь со своим ремеслом в городок, не столь космополитичный, где люди еще не помешались на новомодном дагерротипном реализме…
Чем-то – разумеется, не своим ничтожным талантом, – незадачливый художник напомнил Агассису Динкеля, его верного рисовальщика на протяжении двадцати лет, который решил остаться в Европе. И сам удивился, услышав слова, сорвавшиеся у него с языка:
– Как вам понравилось бы работать на меня, Джосая? Рисовать придется животных, а не людей, что, возможно, подходит вам больше.
Догберри хлопнул себя по коленям, выбив из панталон облачко пыли.
– Понравилось бы? Ба, Лу, вы – тот патрон, какого Рембрандт нашел в Медичи!
– Вы, наверное, имели в виду Микеланджело, Джосая.
– Боюсь, для меня что один итальяшка, что другой – все едины.
Вскоре два бывших узника вышли под небо Чарльстона. Никогда прежде такая малость, как вдыхание воздуха, не наполняла Агассиса столь большой, как в то утро, радостью. Он поклялся никогда не забывать, что чувствовал в эту минуту…
Несмотря на бессонную ночь и неприятную беседу, Агассис обнаружил, что наслаждается прогулкой по Чарльстону ранним утром. На пароме до Восточного Бостона он то и дело ловил себя на том, что глупо улыбается.
Он сознавал, что, если взглянуть беспристрастно, его жизнь стала с ног на голову. С одной стороны, он вынужден предоставлять кров предателю белой расы и его человекообразной, не говоря уже о терпсихорствующем вожде оджибуэев. За ним одновременно следят и поборник тирании, и анархист. Его жена при смерти, и, наконец, фиаско прошлой ночью безвозвратно погубило его надежды на место профессора в Гарварде.
