Стивен Полански - Отчет Брэдбери
Во время той первой встречи она сказала лишь одно слово — «привет». Она с удовольствием предоставила беседу Анне. Как только мы познакомились, я, как это часто бывает, начал то и дело встречать ее в кампусе. С ней было нелегко заговорить, нелегко даже догнать ее. Если она не была с Анной, чье присутствие делало любую попытку контакта неудобной, то почти всегда находилась среди толпы однокурсников, парней и девушек, отличавшихся от нее, как свет от тьмы: шумные, разнузданные, беззаботные дикари, они жили так, словно считали, что никогда не умрут. Позже она мне говорила, что презирала их. Но среди них, говорила она, в самой гуще этого сброда, в их коллективном содрогании, ее боль притуплялась. Она чувствовала себя закрытой со всех сторон, когда не нужно ни говорить, ни думать.
К тому моменту, когда я вернулся в Нью-Гемпшир на День Благодарения, мне еще ни разу не удалось поговорить с Сарой наедине. В понедельник накануне Дня Благодарения умерла моя мать. Она давно болела. Обычный случай, длительное течение болезни. Конец, однако, наступил стремительно. Я был ее единственным ребенком, единственным членом ее семьи, поэтому вполне естественно, что мне пришлось заниматься похоронами. Мы не были так близки, как ей хотелось, но я любил свою мать. Я не смог увидеться с ней перед смертью. Теперь я остался один — отец давно умер, родственников у меня не было. Энн приехала из Вирджинии на каникулы. Она поддерживала меня на похоронах, и я был благодарен ей за участие. Тогда я видел ее в последний раз. Энн, Анна, Сара. Три женщины. Непостижимое соединение: единственные женщины в моей жизни, все одновременно. К тому времени, как я вернулся в Эймс, повинуясь животному инстинкту избегать любой дополнительной боли, я если и не забыл Сару Берд, то в значительной степени пересмотрел все свои прежние планы.
Если бы моя работа в университете была интересной или многообещающей, я бы погрузился в нее с головой. Когда я вернулся, дружба с Анной, предлагавшей мне лишь искреннюю симпатию, начала меня пресыщать. Анна казалась — хотя в ее поведении ничего не изменилось — тиранически привязчивой и прилипчивой. Я избегал ее, выдумывая неубедительные, слишком явные оправдания. После двух или трех раз она обиделась и перестала ко мне подходить. В то же самое время я без всяких объяснений прервал общение с Энн. Я не хочу ни с кем иметь дела, говорил я себе.
В середине промозглой зимы — кажется, есть старая песня, которая начинается с этих слов, — я поздно вечером возвращался домой после зря потерянного времени в библиотеке и зашел в ближайшее к окраине города кафе «Новые времена», чтобы спрятаться от холода и снега. Вообще-то это было не кафе, а бар, чуть лучше бетонного бункера, с грилем и комнатой для игры в бильярд. Дерьмовое местечко, мрачное, грубое, неприветливое. Я оказался здесь впервые. В тот вечер Сара была уже там. Она сидела в самом темном углу неосвещенного зала, за высоким столом, вдвоем с Анной.
Я стоял в дверях, отряхивал пальто и притопывал, чтобы избавиться от снега на обуви. Они разговаривали. Я мог уйти прежде, чем они меня заметили. Я просто должен был уйти. Вместо этого, совершенно бессознательно, я прошел к их столу. Насколько я разбирался в себе, меня больше не интересовала Сара Берд. Разумеется, я не желал, чтобы Анна почувствовала себя неловко. И все же шел, словно был тем самым человеком, которого они обе надеялись увидеть в тот арктический вечер. Тот момент стал определяющим в наших жизнях. Я не могу об этом сожалеть.
Бар был переполнен, все вокруг хрипело в прямом смысле слова — погода влияла. Анна увидела, что я подхожу. Она встала. Я услышал, как она сказала Саре:
— Пойду в туалет.
Я улыбнулся обеим. Прежде чем Анна смогла улизнуть, я сказал:
— Привет.
Сара посмотрела на меня укоризненно. Анна доверяла ей. Сара положила руку на запястье Анны. (У моей жены были самые прекрасные руки на свете. Я до сих пор скучаю по ним.)
— Останься, — сказала она. Потом обратилась ко мне: — Что ты здесь делаешь?
Анна остановилась, смущенная и изумленная. По-моему, она не рассердилась.
Мне следовало замолчать, развернуться и уйти.
— Ничего не делаю, — буркнул я. — Возвращался домой. Замерз. Вошел. Увидел вас. Поздоровался.
— Я уже ухожу, — проговорила Анна.
Она высвободила запястье из-под руки Сары.
— Нет, — ответила Сара.
— Он хочет видеть тебя, Плюшка.
Плюшкой Анна нежно называла Сару. Я так и не узнал о происхождении этого прозвища.
— А я не хочу его видеть, — ответила Сара.
— Прости, — сказал я.
Было непонятно, кому именно предназначалось извинение.
Сара встала. Я молча смотрел, как они собрали вещи, надели пальто, шапки и поспешно ушли.
Я вздохнул. Я сам не понимал, что делаю. Я оглядел бар. Неприветливое местечко. В порыве дешевого раскаяния я решил остаться здесь и напиться (тогда, как и теперь, я практически не пил.) Я решил проиграть все свои деньги акулам бильярда в задней комнате, если они там имелись. Решил бросить университет и вернуться домой в Нью-Гемпшир, чтобы ждать в добровольном заточении, пока Энн окончит Колледж Вильгельма и Марии, а потом жить с ней в неизбежном бесцветном браке. Я ничего из этого не сделал.
Когда я догнал девушек, поднимавшихся на холм к кампусу, я был близок к безумию. Услышав, что я их преследую, утопая ботинками в снегу, они повернулись и подождали меня. Это было жестом истинной доброты. Не прекращался сильный снегопад. Ветер немного стих, но все равно было страшно холодно. Анна стояла чуть позади и сбоку от Сары. Я остановился перед ними. Отчего-то — из-за чувства вины, повышенной сентиментальности, мороза — мои глаза были полны слез.
— Простите меня, — сказал я. — Я не хотел никому из вас причинить боль. Я люблю вас обеих. Просто было плохое время. Моя мама умерла. И вообще. Я не в себе. — Я покачал головой, уже сожалея об этих словах. — Это не оправдание. Мне жаль. Нет никакого оправдания. Простите меня. Я больше вас не побеспокою.
Они не говорили ни слова.
— Это все, что я хочу сказать.
Я начал спускаться с холма. Во время спуска я поскользнулся в снегу и с душераздирающим криком приземлился прямо на задницу. Даже если бы я планировал падение заранее, оно не возымело бы такого эффекта. Я услышал, как Сара смеется. Это был музыкальный смех, истинная трель, сладкая и милосердная. Этот смех и ее рука на запястье Анны определили для меня все. Анна окликнула меня:
— С тобой все в порядке? Не ушибся?
В конце января Сара переехала из общежития для выпускников — она жила там, потому что Анна выхлопотала для нее разрешение, — в мою квартиру над азиатским магазинчиком подарков. Мы встречались, если это слово подходит для определения наших тайных свиданий, всего полтора месяца, когда она решила предпринять этот шаг. Я любил Сару. Я хотел всегда быть с ней. Мы скрывали наши свидания от Анны, не подозревавшей о происходящем. Все это хождение вокруг да около было детским, низким и оскорбительным для нас всех, но я был опьянен и совершенно утратил чувство ответственности. Когда перед переездом Сара наконец открыла Анне, что происходит, Анна была ошеломлена и убита. Не тем, что мы сделали, а тем, как мы это сделали. Она была глубоко опечалена. Ей гораздо тяжелее было потерять Сару, чем меня. Но она грустила и обо мне. У нее были, как она призналась, кое-какие надежды.
После этого Сара почти не виделась с Анной. Для того, что осталось от их дружбы, они установили разумные, но нелегкие условия. Я не видел Анну совсем. За исключением одного раза. В марте, незадолго до того, как Анна бросила университет, и после того, как Сара и я прожили вместе почти два месяца, я почувствовал, что дальше тянуть нельзя, и надо разрешить ситуацию с Энн. Был уже не просто крайний срок — было непростительно поздно. Мне следовало поехать в Вирджинию, чтобы встретиться с ней и рассказать о Саре. Вместо этого я ей позвонил. Известие ранило Энн, она пришла в ярость. Отказалась принимать мои объяснения, мои извинения за те мерзкие, позорные вещи, о которых я говорил. Она ругала меня, проклинала. Наш разговор — я успел сказать очень мало, потому что кроме немногих, ужасных для нее фактов, говорить мне было нечего — длился больше двух часов. В конце я едва держался на ногах, едва дышал. Я чувствовал себя выпотрошенным. А еще — какой позор! — я жалел себя.
Я пошел искать утешения, искать Сару. Мне не хотелось, чтобы она находилась в квартире, когда я звонил Энн. Был вечер субботы, десять часов. Почти наступила весна. На улицах города царило оживление. Когда я добрался до кампуса, отчаянно желая найти Сару, студенты бурно праздновали внезапное, пьянящее, несколько преждевременное окончание зимы. Казалось, все сошли с ума. Я не мог найти Сару. Я обезумел еще больше. Я отправился в общежитие выпускников, в комнату Анны, думая — насколько я мог думать — найти Сару там. Раньше я никогда не входил в эту комнату.
