Александр Тюрин - Танцы с Виртуэллой
Интересно, а если будет голова мужика, а бюст женщины? Что окажется первичным?
— Ты — мачо, сексист и просто дремучий тип, — зазвучал немножко смешной, как будто даже из мультика, голос Энгельманна. — Если не считать гениталии, то количество отличий между средним мужском и средним женском телом куда меньше, чем количество отличий между однополыми индивидами.
— А если посчитать гениталии, то я бабе могу вставить, а она мне нет, господин Энгельманн. И это существенно, — пытался оспорить Тугаев.
— Хорошо, давай учтем гениталии. Я тебе перешиваю пенис на вагину, а ей делаю наоборот. Плюс колю гормоны, прогестерон и все такое, что заставляет расти твои молочные железы — у тебя они тоже есть — ты покрываешься жирком и теряешь волосы на лице. Курс лечения двадцать дней, и ты — просто большая неуклюжая баба, как ты выражаешься.
— Тьфу. Чур меня, чур, верю, верю, двадцать дней не надо тратить, — забормотал Руслан под игривый, почти девичий смех Энгельманна.
— Он, действительно, может, — вновь обратился Руслан к Сереже. — Он же не только богатый, но, блин, и умный, а не просто хитрожопый как наши. А еще ему достаточно подмигнуть, и нас с тобой тиранозавр бешеный поимеет. Не в Люксембурге, конечно, здесь он максимум может полицию позвать, а где-нибудь подальше Одера… Господин Энгельманн, а чего ж эта голова сегодня не говорит?
— Сегодня она не в духе. Мы там немного напутали с водно-солевым балансом, и сейчас она себя чувствует, ну, скажем, как человек, погулявший по пустыне дня три.
— А я все равно попробую. Привет, голова! Точнее, привет, Колян. У тебя ведь тоже имечко есть.
Голова разлепила синие губы и испустила стон. Боль и мука словно вылились из прорези рта тяжелой густой жидкостью.
— И в самом деле, не в духе голова, не хочет даже вещать истину и предрекать судьбу. Ладно, Шрагин, не расстраивайся, у нас еще в запасе настоящий гвоздь программы…
Странное существо старательно выдувало стеклянные сосуды по старинной технологии в закутке, который для стеба был обставлен по последнему слову средневековой техники. Существо выхватывало щипцами губчатую массу из горна, нанизывало на трубку, обмазывало присадками и начинало дуть. Затем подравнивало выдутый сосуд кусачками.
Стеклодув трудился как черт. Может, он и был чертом. Или нет, таких, кажется, называют химерами. Мускулистый волосатый торс и руки дикаря, ноги животного, даже хвост имелся, а голова искусного мастера…
— Вот он — рабочий класс будущего. — сказал Энгельманн. — Как жалко, что старик Маркс не может увидеть. Пока что.
— Господин Энгельманн, а можно я все это буду называть франкенштейн-технологией? — с фальшивым подобострастием поинтересовался Тугаев. — А вас Виктором Франкенштейном? Вы не возражаете? Или, может, Рубиком наших дней, вы же новых людей, как эти самые кубики, собираете. Возражаете? Ладно, не буду. Вы имеете полное право дать своим творениям собственное имя. Торжественно заявляю, что вы конструируете рабочий класс будущего по энгельманн-технологии. Только и про буржуазию не забудьте, чтобы было кому в оперу ездить и Вагнера слушать. А то ведь работягам только попсу подавай. И что, позвольте спросить, послужило для вас первым толчком? Расскажите пожалуйста что-то типа, как вы сидели под деревом и вдруг закричали «эврика»…
— «Эврика» надо кричать в ванной, господин Тугаев, — напомнил Энгельманн. — Сидел я однажды в ванной, рассматривая члены своего тела, и вдруг до меня дошло, что девяносто девять процентов всей органики свежего покойника может функционировать и дальше. Я вышел из ванной и рассказал об этом Динсту, с тех пор он повторяет эту мысль как свою. Почему бы это не использовать, спросил меня Динст, если уже появились новые эффективные методики по обеспечению совместимости тканей. И мы оба порешили, что делать новых людей из старых — это здорово, и им приятно, и нам.
— Но это ж все равно расходы! А где доходы?
— Доходы — завтра. Когда правительство или корпорации будут платить мне за каждого нового гражданина, каждого нового работника. Но, дожидаясь светлого завтра, мы уже отработали немало бизнес-технологий. И домино-трансплантации, и конвейерные пересадки, и пересадки долями, и временные пересадки органов в промежуточного носителя, скажем, в животное.
— А почему нельзя новых граждан просто клонировать, господин Энгельманн? Это как будто модная тема.
— Потому что, господин Тугаев, моя технология на порядок дешевле, чем технология клонирования. Трупы ведь практически бесплатное удовольствие. А займитесь вы клонированием, и ваша касса начнет швырять деньги направо и налево, как автомат по продаже поп-корна. Операции ядерного трансфера, услуги суррогатной мамы или, предположим, инкубатор, многолетнее выращивание эмбриона, младенца, ребенка — за все отстегни, отстегни, отстегни. Плюс полная юридическая неопределенность, суды, адвокаты, кто есть мать, кто отец, какое гражданство, религия, выплачиваются ли социальные пособия и так далее, до бесконечности. Мои же творения принадлежат только мне, сконструированные мной существа — это не граждане, не налогоплательщики, не люди. Это композиции из частей трупов. Впрочем, я и клонирования полностью не отвергаю. Для выращивания отдельных органов и тканей это вполне годится…
Шрагин, незримо метавшийся в своем плену, понял, что экскурсия подходит к концу. Экспонаты остались где-то позади. То, где он сейчас оказался, можно было смело назвать операционной.
Над ним вспыхнул ослепительный после музейных сумерек свет. Энгельманн с Динстом стали советоваться, давать ли анестезию господину Шрагину.
Господи, неужели они хотят замучить его, эти европейские интеллектуалы, эти лощеные господа? Да еще и пожалеть денег на анестезию.
Это же Европа, Европа. Здесь этого не может быть, здесь все тихо и благопристойно. Слышится звон инструментов, их звон пробирает до костей. Где-то рядом гнусно шипит жидкий азот.
— Антуан, — сказал Йозеф Динст, — анестезию лучше дать. С болевым шоком мы уже однажды имели дело, в крови половина факторов заплясала.
— Ладно, без особых возражений, — согласился Антуан. — Знаешь, Йошка, я заметил, что с трупами мучеников как-то неприятно работать, даже инструменты из рук выпадают.
— Абсолютно с вами согласен, — добавил Руслан, — пусть ты при жизни полный мудак, а замучают тебя, и станешь святым. И бабы, встав в оральную позицию, будут взасос целовать твои мощи.
Какое-то подобие облегчения — значит, в цивилизованной Европе уже не потрошат без наркоза даже врагов мира и прогресса. Здесь действительно все тихо и благопристойно.
Шрагин ухватил взглядом руку Энгельманна, подносящую шприц. На пальце было странное кольцо — с насечкой, изображающей молнию и рядом деревцо в круге. Где-то он уже это видел… О какой ерунде он сейчас думает … Но все-таки этот рисунок он уже видел… в книге по истории Waffen SS[18]. Руна «гибор»— сила в потомстве. Какое потомство у Энгельманна? Хотя… может быть оживленная мертвечина?
Вот так номер, Энгельманн поднес шприц к собственному предплечью, уже перехваченному жгутом, и сделал себе укол. При этом смазливая его рожица ненадолго исказилось в жутковатую личину смертносной богини вроде Кали. Блин, да он еще и наркоман. Творит под кайфом.
Исследователи себе раньше такого не позволяли, максимум, чем они стимулировали себя, так это булочками с изюмом и марципановые сладости.
И снова блестит игла. Шрагину кажется, что над ним вьется человек-оса. Жало входит точно в вену парализованной жертвы, и она сразу понимает, что случилось что-то непоправимое.
Тело как будто поехало вниз, но свет нагонял и обволакивал его, одновременно становясь густым, пестрым и многоструйным.
Свет что-то делает со Шрагиным, у него исчезает тело, слух, зрение, чувства, мысли, остается разве что набор безжизненных деталей, лежащих в темном пыльном ящике. Потом не стало ни света, ни ящика. Осталось только ощущение бесконечного падения.
Когда-то время возникло вновь.
Сквозь тьму стал просачиваться туман, а вместе с ним обрывки звуков, образов, ощущений. Фрагменты боли, струи дурноты. А вместо тела — камень.
Рядом с натужным попискиванием фурычил какой-то прибор. Не разглядеть, что за хрень. Шрагин видел один лишь потолок своим левым глазом, слабым и ненадежным, ну еще трубку от капельницы. Плохо видел, мутно. А что второй, куда более сильный, правый глаз?
Второй был чем-то залеплен. И на этом месте пробуждалась тяжелая надрывная боль, уходящая вглубь черепа.
Кто-то был рядом.
— Очнулся, спящий красавец? Это я, Руслан, твой двойник, твоя ожившая тень, если так угодно. Эпопея, дружок, подходит к концу. По-моему, неплохо все получилось. Динст и Энгельманн были на высоте. И обошлись сегодня без защиты прав человека и прочего соуса. Ушел от тебя глаз. Завтра подправят тебе еще нос и уши. И станешь ты такой, как я. А я стану такой как ты.
