Джордж Эффинджер - Поцелуй изгнанья
— Да, — сразу же ответил он. — Я это знаю.
— Но ваша женитьба была невозможна. Ибрагим бен-Мусаид никогда бы этого не позволил.
— Да сделает Аллах лицо этого пса черным! — воскликнул бен-Шариф. — Да разрушит Аллах его дом!
Хассанейн поднял руку и подождал, пока молодой человек успокоится.
— Это ты убил ее? Ты убил Нуру бинт-Нашиб, чтобы она не досталась бен-Мусаиду?
Бен-Шариф попытался ответить, но не смог выдавить ни звука. Он глотнул воздуха и начал снова:
— Нет, о шейх, я ее не убивал. Клянусь в этом жизнью Пророка, да будет с ним благословение Аллаха и мир его!
Хассанейн встал и положил руку на плечо бен-Шарифа.
— Я верю тебе, — сказал он. — Если бы я мог утишить твое горе!
Бен-Шариф поднял на него полный муки взгляд.
— Когда ты найдешь убийцу, — тихо сказал он, — пусть я стану его погибелью!
— Прости, сын мой, но нет. Это тяжкая обязанность должна быть только моей. — Однако Хассанейна такая обязанность, кажется, тоже не радовала.
Мы с бен-Шарифом вышли. Теперь настала очередь Умм Рашид. Я подошел к ней, но она при моем приближении спрятала лицо.
— Мир тебе, о госпожа, — сказал я. — Шейх желает говорить с тобой.
Она в ужасе уставилась на меня, словно я был афритом. Она попятилась прочь.
— Не подходи ко мне! — завопила она. — Не говори со мной! Ты не из Бани Салим, ты для меня никто!
— Прошу тебя, госпожа. Шейх Хассанейн желает….
Она упала на колени и начала молиться.
— О мой Бог! Велики мои испытания и горести, глубоки мои скорби и страдания, и малочисленны мои добрые дела, и тяжко гнетут меня грехи мои! Потому, Господь мой, я и заклинаю Тебя во имя величия Твоего…
Я попытался поднять ее, но она снова начала визжать и бить меня кулаками. Я попятился, Умм Рашид снова упала на колени.
Шейх вышел из шатра и что-то прошептал ей. Я увидел, как она решительно замотала головой. Он снова заговорил с ней, показывая рукой. Лицо его было кротким, а голос слишком тих, чтобы я мог разобрать его слова. Женщина снова покачала головой. Наконец Хассанейн взял ее под локоть и помог встать. Она разрыдалась, и бедуин отвел ее в шатер мужа.
Наконец он вернулся и начал вынимать утварь для приготовления кофе.
— С кем ты еще желаешь поговорить? — спросил я.
— Сядь, шейх Марид, — сказал он. — Я приготовлю кофе.
— Единственный подозреваемый — это Ибрагим бен-Мусаид.
Хассанейн вел себя как ни в чем не бывало. Он насыпал полную горсть кофейных зерен на маленькую железную сковородку с длинной ручкой. Поставил ее на горящие угли костра, который утром развела его жена.
— Если мы вовремя тронемся в путь, — сказал он, — то доберемся до Кхабы к вечерней молитве, иншалла.
Я окинул взглядом лагерь, но Фридландер-Бея не увидел. Два молодых человека по-прежнему копали девушке могилу. Некоторые из Бани Салим стояли рядом, обсуждая все подробности происшедшего, остальные уже разошлись по шатрам или присматривали за животными. Бен-Мусаид стоял один-одинешенек, спиной к нам, словно все это нисколько его не касалось.
Когда кофейные зерна поджарились так, как любил Хассанейн, он дал им остыть. Встал, достал небольшой козий бурдюк и принес его к костру.
— Здесь, — сказал он, — лабан, который жена готовит мне каждое утро, что бы ни случилось.
Это было сквашенное верблюжье молоко, напоминавшее йогурт. Я взял бурдюк и прошептал: «Бисмилла». Затем отпил немного, подумав: как странно, что все, начиная с моей матери и кончая шейхом Хассанейном, пичкают меня сквашенным верблюжьим молоком. Я не слишком его любил, но из уважения к хозяину сделал вид, что оно мне очень нравится.
Я вернул ему бурдюк, и он отпил немного лабана. К тому времени кофейные зерна остыли, и он ссыпал их в бронзовую ступку и растер каменным пестиком. У него было две джезвы: одна из светлой бронзы, блестящая и полированная, вторая черная от сажи. Он открыл закопченную джезву с остатками утреннего кофе и ссыпал туда свежесмолотый. Долил воды из козьего бурдюка и добавил щепотку толченого кардамона. Затем поставил закопченную джезву на огонь и стал осторожно помешивать кофе, пока тот не закипел.
— Возблагодарим же Аллаха за кофе! — сказал Хассанейн.
Он перелил его из закопченной джезвы в блестящую, затем снова в закопченную и снова в блестящую. Дал осесть кофейной гуще. Наконец он забил отверстие блестящей джезвы кусочком конопляной пеньки, для того чтобы отфильтровать кофе.
— Иль хамду лиллах! — сказал он. — Хвала Аллаху. — Он вынул три чашечки.
Я взял одну.
— Пусть вечно длится твой пир, о шейх, — сказал я.
Он наполнил мою чашечку, затем поднял взгляд.
— Ибрагим бен-Мусаид! — позвал он. — Иди пить кофе!
Бен-Мусаид повернулся и посмотрел на нас. Судя по лицу, он не понимал, что делает шейх. Он медленно подошел к нам.
— О шейх, — с подозрением спросил он, — у тебя что, нет более важных дел?
Хассанейн пожал плечами:
— Всему свое время. Бани Салим не торопятся. Сейчас время пить кофе. Освежись! — Он протянул одну из чашечек молодому человеку.
Мы выпили по чашечке, затем еще по одной. Хассанейн лениво болтал о своей любимой верблюдице, которая поранила ногу и, возможно, не сможет везти его через покрытые гравием равнины на юг.
По обычаю арабы выпивают три чашечки кофе, затем, покачивая чашечкой, дают понять, что хватит. После третьей чашечки Хассанейн выпрямился и посмотрел на бен-Мусаида. Молчание стало почти осязаемым и угрожающим. Наконец бен-Мусаид громко рассмеялся:
— Здесь какой-то подвох, о шейх. Ты надеешься устыдить меня своим кофе и своим радушием. Ты думаешь, что я обниму твои колени и буду просить прощения у Аллаха. Ты думаешь, что это я убил Нуру.
Он встал и гневно швырнул свою чашку оземь. Чашка раскололась на мелкие кусочки. Хассанейн поморщился.
— Я ничего такого не говорил, — сказал он.
— Ищи своего убийцу где-нибудь в другом месте, — с яростью сказал бен-Мусаид. — Посмотри на своего гостя, на этого неверного из города! Может, правду знают только он да Аллах!
Он отвернулся и, пройдя через лагерь, скрылся в шатре.
Я ждал, что скажет Хассанейн. Прошло несколько минут, а он все сидел с кислой миной на лице, словно съел что-то гнилое. Затем, когда мое терпение было на исходе, он тяжело вздохнул.
— Мы ничего не узнали, — печально сказал он. — Ровным счетом ничего. Нужно начать снова.
Он медленно встал, я следом. Мы пошли туда, где Хиляль и бен-Турки копали могилу.
— Чуть поглубже, о замечательные, — сказал Хассанейн. — Когда выроете могилу, не опускайте туда бедную девочку.
— Но мы должны скорее похоронить ее, — сказал, подняв взгляд и прикрыв рукой глаза от солнца, бен-Турки. — Благородный Коран…
Хассанейн кивнул:
— Мы положим ее в могилу до заката, как предписывает Мудрое Слово Аллаха. Но не опускайте ее в могилу, пока я вам не скажу.
— Да, о шейх, — сказал Хиляль. Он посмотрел на бен-Турки. Тот лишь плечами пожал. Никто из нас не понимал, что у Хассанейна на уме.
— В Хадрамауте, в шейхстве, что находится на пятке Аравийского «сапожка», — сказал Хассанейн, — убийцу порой подвергают испытанию огнем. Конечно, все это предрассудки, и смысл испытания только в том, что в его силу верят.
Я увидел, что он ведет меня из лагеря к верблюжьему стаду. Мальчишки залезали на деревья гаф, что росли в узких долинах между дюнами. Они срезали верхушки деревьев, и верблюды с удовольствием жевали их.
Хассанейн продолжил свой рассказ о правосудии в Хадрамауте:
— Церемонию проводят утром, после молитвы. Руководитель испытания собирает вместе обвиняемого, свидетелей, семью жертвы и всех заинтересованных лиц. Раскаляет на огне нож. Когда он решает, что нож достаточно горяч, он заставляет обвиняемого открыть рот и высунуть язык. Сам он оборачивает руку кафией и прикладывает нож к языку обвиняемого сначала одной стороной, затем другой.
— И в чем заключается смысл испытания? — спросил я.
Хассанейн подошел к своей любимой верблюдице и потрепал ее по шее.
— Если человек невиновен, он может сплюнуть прямо сразу и на месте. Тем не менее руководитель дает ему пару часов. Затем язык обвиняемого внимательно рассматривают. Если он выглядит обожженным, обвиняемого признают виновным. Его казнят сразу же, если только семейство жертвы не согласится на разумную плату за кровь.
Если же признаков ожога нет или есть только небольшое обесцвечивание, то человека объявляют невиновным и отпускают на свободу.
Я не понимал, чего хочет шейх. Он положил свою верблюдицу и принялся ее седлать.
