Майкл Гаррисон - Пустота
Здесь, на возвышенности, маки росли гуще и выше: казалось, что они не столько гнутся под ветром, сколько черпают из него силы. Стебли шелестели друг о друга. Цветки тянулись к потокам света. Анна вытащила было телефон сделать фото для Марни, потом, разнервничавшись, спрятала обратно. Восторг и удивление заставили ее осторожно коснуться медных цветков, похожих на фольгу. Ей почудилось, будто она что-то слышит; она прислушалась, встав на колени. Ничего; то есть ничего, в чем можно остаться уверенной. Но она почему-то вздрогнула. Потом позволила ветру и жаворонкам увлечь себя на пастбища – откуда появилась часом позднее, по неожиданному изгибу тропы, сбившись с пути, но продолжая испытывать странно блаженное чувство. Она спустилась по крутой известняковой тропе к заливным лугам, низкорослым выгонам, там и сям утыканным кустами чертополоха, шиповника и в особенности куманики, и обрамленной ивами речушке. Пейзаж оживляла только постройка на краю выгона.
Дом на четыре спальни был построен в 1990-х из крепкого кирпича блеклого оттенка и продолжал выглядеть так же, как на архитектурном рисунке, устойчивый к прихотям погоды. Малоэтажный, но не бунгало. Перед крыльцом – патио, похожее скорее на парковку. Белые решетки на всех окнах, словно бы заклеенных, насколько можно судить с такого расстояния. На пологой крыше сверкали под лучами утреннего солнца солнечные панели и приспособления для автономного водонагрева. На краю длинного асимметричного сада – несколько деревец, явно унаследованных от предыдущей, аутентичной версии этого дома. Скворцы свили себе гнезда в дуплах, и оттуда доносился энергичный щебет: единственное проявление жизни на всем участке[28]. В остальном же дом напомнил Анне забытую на коврике детскую игрушку, устойчивую к старению ввиду простой и практичной искусственности всех ее материалов. Она сообразила, почему здание показалось ей знакомым: дом этот был ее собственный.
– Не уверена, что он мне теперь по душе, – сказала она тем вечером доктору Альперт. – Не могу объяснить почему.
Но на самом деле могла. Комнаты как пластиковые упаковочные ящики. Слишком много старой, однако безликой мебели. Одежда, которая ей больше не по размеру. Машина, за руль которой она никогда не сядет. Дом скорее напоминал склад старых вещей.
– Там каждая комната похожа на грузовой отсек, – пожаловалась она.
– Вы уверены, что это был именно ваш дом?
Анна расхохоталась.
– А знаете, – сказала она, – у меня три унитаза. Один в ванной, один в сауне и один внизу под лестницей. Кому нужны три унитаза? Я по ночам просыпаюсь, думаю, на какой сходить, и жалею, что больше не живу в однокомнатной квартире. Я в точности знаю, как выглядит комната моей мечты. Я ее часто воображаю.
Доктор Альперт заинтересовалась.
– Расскажите мне о комнате, которую себе воображаете, – попросила она.
– Зачем?
«Потому что сеанс получился такой нудный, – подумала доктор, – что с тем же успехом можно было бы сходить куда-нибудь чайку выпить. Потому что за многообещающим утром последовал дождливый день. Потому что… – Она посмотрела в окно консультационного кабинета на Чизвик-Эйот, потом скользнула взглядом по столешнице, где история болезни, ваза бледно-желтых нарциссов и упаковка «Клинекс» в прозрачной лужице водянистого света, казалось, стали значительнее самих себя. – Темза поднялась до самого шоссе, и нет ничего страшнее дождя в наводнение. Потому что сегодня ты кажешься непримечательной милой вдовушкой».
– Потому что это любопытно, – ответила она. – Да ладно, Анна, ну прикольно же!
– Ну, я бы хотела комнату с деревянными стенами, – начала Анна. – Похожую не так на садовый домик, как на пляжный. А если бы стены были кирпичные, то пусть бы их обшили деревянными панелями. – Белые деревянные панели до уровня плеч, а выше стены должны быть выкрашены сизо-серой краской. Голые половицы – тоже сизо-серые. Одно большое окно за тяжелыми кремовыми льняными шторами с тонкими вертикальными полосками оттенка мороженого; такая же штора поперек дверного проема, чтоб не дуло. На стенах не должно быть картин. Собственно, это и всё. На этом ее воображение иссякало. Конечно, нужны еще кровать и стул, но много места они не займут. Ничего такого, что вытесняло бы хозяйку из комнаты, подумалось ей, разве что покрывало или коврик ярких цветов, чтобы бросались в глаза.
– Мне бы полку-другую книг, но не больше. – Через эту комнату пройдет много книг, но мало задержится. – Лучше, чтобы окно выходило на море, но если нет, то пускай будет тихий садик, возможно, чей-то еще, но чтобы владельцы им не пользовались. Я бы с ними тогда познакомилась, но не участвовала бы в их делах. Когда я размышляю об этом, то мне представляются весна или осень. Зимой я бы лучше пожила где-то в другом месте. Там, где тепло.
Она поняла, что описывает летний домик вроде своей садовой беседки или скорее идеализацию ее. Она вообразила, как там оканчивается ее жизнь. Расплакалась. Не смогла сдержать слез.
– Я себя такой дурой чувствую! – воскликнула она.
Хелен Альперт несколько минут наблюдала за ней, и острые черты ее приняли удовлетворенное выражение. Потом психиатр подвинула через стол упаковку салфеток.
– Возьмите, сколько вам понадобится, Анна, – посоветовала она.
Остаток дня Анна то и дело принималась плакать без причины: на перроне Клэпхэмской пересадочной станции, дома перед телевизором при выпуске новостей. Истощенная этими приступами, она рано улеглась в постель, и ей приснилось, что у нее в деснах застряла иголка. Трудноинтерпретируемое ощущение: не столько боли, сколько настойчивого вмешательства изнутри. Она знала, что, если подумает об иголке, ощущение это куда-нибудь уйдет. На что сместится фокус ее внимания, туда и уйдет. Анна чувствовала, как игла скользит ей в грудину, поднимается, касается ключицы – не колет, только касается; затем, когда на миг упокоилась на кости, ощущение пропало, словно игла скользнула мимо. Она понятия не имела, что с ней происходит, но полагала, что это результат ее собственной ошибки. Во рту скопилась слюна, будто иглу можно было попробовать на вкус, словно вкус ее стал вероятностной ветвью, следствием этого ощущения. От этой мысли слюны еще прибавилось. Она проснулась в лунном свете, чувствуя себя как никогда усталой и в полной уверенности, будто только что поблизости кто-то говорил. Спустилась на кухню.
– Я бы все на свете отдала, – сообщила она коту Джеймсу, – за ночь прекрасных снов, в которых бы оказалась кому-нибудь по-настоящему желанна.
Джеймс, высокомерно потершись о ее ноги, дал понять, что ему надо наружу. Анна открыла заднюю дверь и проследила, как кот, подняв хвост трубой, удаляется в сторону фруктового сада.
Через минуту, сама не поняв, с какой целью, она обулась и пошла за ним. Кот вскоре исчез за яблонями.
– Джеймс?
Она оставила его там, послушала немного шелест ветерка в маленьких травяных туннелях и направилась к задней ограде – взглянуть на заливные луга.
Весь вечер погожий атмосферный фронт, затормозивший над Европой, гнал на север теплые воздушные массы из Марокко, окутывая южные графства словно пуховой шалью; ночь слегка пахла корицей и рождала небольшие туманы. Свет половинной луны падал на луг, придавая ему сходство с гравюрой на дереве: такие перестали делать еще до молодости Анны, но она помнила, что там тени фигур на земле всегда казались чересчур резкими. Все в свете луны представлялось ей чрезмерно резким, особенно трава. Анне померещилось, что быстролетная тень скользит к ней через чертополоховые заросли. Она покинула сад и пошла вниз к реке, куда вроде бы сходились все пути-дорожки.
Темное течение змеилось от ив до бузины, поблескивая в лунном сиянии. Мягкий бережок, стоптанный поколениями уток, ежеутренне продолжали разрыхлять энергичные псы-лабрадоры. Анна стояла, по впечатлению, довольно долго, будто прислушивалась к чему-то. Разулась, натянула белую ночнушку на голову и, скрывшись таким образом от чужого взгляда, ступила в речку; она продолжала идти, пока вода не подступила к бедрам. «О, дорогая, – подумала она, – ну кто ж плавает по ночам?» Доктор Альперт сочла бы такое предложение интересным, Марни же – безответственным. Марни, которая в семь лет так любила плескаться вместе с папой в реке, и ее красный купальный костюмчик быстро протерся до коричневых ниток. Анна торопливо отступила на шаг к берегу, потом, передумав, опустилась на колени и рванула вперед, следя, чтобы вода не попала в рот. Река приняла ее. Вода оказалась теплее ожидаемого, течение – медленным и дружелюбным. На середине реки вода ненадолго стала прозрачнее, отразила небо, но тени остались плотными и самодостаточными. Она медленно проплыла пятьдесят ярдов, еще через тридцать повернулась на спину, затем раскинула руки, сдвинула ноги и позволила течению увлечь себя мимо тополей, между темных домов, через поселок и за его пределы.
