Чарли Хьюстон - Неспящие
— Я хотел бы сделать заказ на доставку. И попросить вас лично проконтролировать выполнение заказа.
Она встала с грацией, как будто от потолка к ее макушке была протянута нить, которая плавно потянула ее вверх и поставила на босые ноги.
— На доставку вашей чудовищной картины?
Я снова посмотрел на окна, на этот раз выходящие на север, там в сгустившихся сумерках пылало неугасимое зарево лесных пожаров над границей Санта-Моники.
— Ей суждено войти в мою апокалиптическую коллекцию.
Она обошла стол, ежик на ее макушке был не выше моего плеча.
— Глядя на этот вид, я не вижу необходимости в такой коллекции.
Я пожал плечами, беспомощный против одного из моих влечений.
— Я не могу не думать, что в ее создании неоспоримо проявился признак близкого конца. Даже если этого не увидели.
Она встала у окна.
— У него есть имя, у этого предвестника?
Я улыбнулся ее отражению.
— «Поздравительная открытка».
Ее губы дернулись и растянулись в улыбку, которую она позволила себе.
— Да. Я могу понять, чем она привлекает.
Я подошел к ней.
— Я так и думал, что вы поймете.
Я смотрел на ее профиль, восхищаясь гладкостью ее лица, более заметной в контрасте с седыми волосами, гладкостью, которая свидетельствовала о долгой бесстрастной жизни; отсутствие морщин говорило, как скрывалась досада, подавлялся смех, разглаживались нахмуренные брови, распрямлялись поджатые губы.
Вызвать улыбку на этом лице было очень приятно.
Поэтому я благодарно склонил голову.
— А вам, леди Тидзу, что вам нужно найти?
Улыбка пропала, и она подняла на меня глаза.
— Какого вы мнения об этих анахронизмах? — Она обернулась к стене с устаревшими машинками. — О моей коллекции.
Я почувствовал пульсацию в толстом комке багровой рубцовой ткани у меня за ухом. Под ним уже несколько десятков лет сидел осколок шрапнели, напоминавший мне о своем присутствии, когда приближались нетипичные изменения в атмосфере.
Я сжал губы.
— Некоторые очень красивы. Другие нет. Меня восхищает полнота коллекции. То, что ни одна машина не кажется более значительной, чем остальные. То, что они расставлены явно с какой-то задумкой. Каков бы ни был принцип, его сразу не видно. Это не эпоха, не страна производства, не цвет, не технические характеристики, не размер, не состояние. Все эти качества распределены произвольно, но не всегда равномерно. Безусловно, там есть равновесие. И порядок. Меня не привлекают эти вещи, но я понимаю потребность иметь такую коллекцию. И я восхищаюсь ею.
Она посмотрела в ночь.
— Пишущие машинки, вокруг которых располагаются остальные, те отличительные признаки, на которых строится коллекция, — это машинки, на которых самоубийцы отпечатали свои предсмертные записки. И после этого больше ни слова.
Я снова посмотрел на механизмы и в свете нового знания увидел, что некоторые из них были едва заметно акцентированы, увидел кажущуюся дистанцию между ними и окружающими машинками, как будто неодушевленные предметы не хотели приближаться к трагедии и безумию.
Я кивнул и повернулся к ней:
— Ясно.
И снова наклонил голову, как бы ценя доверие, с которым она поделилась со мной этой подробностью.
Ее изувеченная рука приподнялась, отказываясь от моего подношения.
— У этих конкретных машинок бесспорное происхождение. Должно быть. Но в последнее время они уже не так увлекают меня, как раньше. Как будто чувства притупились. И я задумываюсь. О той жажде, которую я испытывала к подобным вещам.
У нее на предплечье несколько раз дернулась мышца, заставляя биться сердце в груди дракона.
— Что может насытить ее?
Она посмотрела на меня; в почти черных глазах отражалась та же кромка огня, что и в горах.
— Внешний жесткий диск. На нем то, что принадлежит мне. Он должен быть мне возвращен. И о нем не должно остаться никакой памяти.
Я поклонился в последний раз, соглашаясь на контракт.
При этом я заметил напряжение в грудино-сосцевидной и трапециевидной мышцах ее шеи, выдававших большое усилие. Я не сомневался, что это усилие сопротивлялось противоположному напряжению, тому самому, от которого ее шея приняла бы недвусмысленное натужное положение, первый внешний признак бессонницы.
Я отвернулся, не желая выдать свое открытие. И таким образом я выдал себе свои же сомнения в том, что успею воспользоваться спрятанным клинком, прежде чем она поймет, что я разглядел ее новую слабость, и высвободит дракона, который, как говорила ее татуировка, сидел под самой ее кожей в нетерпеливом ожидании.
Глава 5
9/7/10
Капитан Бартоломе снова устроил мое задержание. Прислал дедов Хаундза и Клейнера. Они забрали экстази (30 таблеток «бельгийского голубого»), демерол (15 магазинных капсул) и валиум (20 магазинных упаковок) из моего запаса и заменили их на унцию низкосортной мексиканской марихуаны, во всяком случае, так казалось с виду. Капитан считает, что задержания — по-прежнему самый безопасный для нас способ встретиться лицом к лицу. А я думаю, что, если кто-нибудь посмотрит протоколы моих задержаний, это скажет ему слишком много. Меня то и дело забирают и выпускают. И не важно, что в обезьянник меня всегда сажают разные полицейские на разных участках. Любой, кто не поленится заглянуть в папку, сложит два и два. Либо я стукач, либо тайный агент. И так и эдак меня поставят к стенке. Бартоломе говорит, чтоб я не волновался. Мол, никто, кроме других полицейских, не увидит мое досье. А я возражаю, что это меня и беспокоит. Хаундз и Клейнер. Много ли надо, чтобы купить этих двух? Впрочем, нет. Если они оба дорампартовских времен,[9] это еще не делает их продажными. Или не более продажными, чем любой наркоман, выбирающий из запасов дилера что послаще. Но если не они, так кто-нибудь другой. Какому-нибудь другому полицейскому могли заплатить, чтобы тот заглянул в мое досье. Бартоломе говорит, такого не случится. Говорит, что слишком далеко заходить не будет. А я считаю, что уже слишком далеко. Слишком долго. Я слишком долго этим занимаюсь. Пока я сидел и беседовал с ним, я не меньше беспокоился о том, что клиенты разрывают мой телефон, чем о том, чтобы поскорее сказать Роуз, что со мной ничего не случилось. Бартоломе утверждает, что дилеры всегда заставляют клиентов ждать. Что это вроде как «принцип работы». Но он этим не занимается. Люди, к которым он меня подсылает, не привыкли ждать. В этом и был весь смысл того, чтобы я этим занимался. Он говорит, что у меня и так слишком много клиентов. Говорит, что нет смысла задерживать их дольше, чем на пару недель. Говорит, наше дело — не торчков ловить, а искать «дрему». «Если у них нет связи с „дремой“, не отвечай им, и все». Но ведь мне необходимы рекомендации, чтобы найти новых клиентов.
И некоторым из них нужно то, что я им достаю.
Шривар Дхар оставил пять сообщений. Он на последней стадии, мучается, и только шабу не дает ему впасть в состояние быстрого сна на ходу. Каждый раз, когда он входит в цикл быстрого сна, ему мерещится Каргильская война. Он был офицером во время лобовой атаки на пакистанские позиции, недоступные для гаубиц «бофорс» и авиации. Подъем на пять с половиной тысяч метров, почти 18 градусов мороза, в темноте. Его дом стоит на склоне. Когда у него галлюцинации, он атакует склон, падает на живот и ползет, дрожа и плача. Он говорит, что чувствует, как замерзает. Шабу не дает ему проваливаться в забытье. Он чувствует тело и боль, но говорит, что лучше уж так, чем возвращаться в Каргил.
Бартоломе хочет, чтобы я его сбросил.
Я сказал ему, что Шривар ввел меня в совершенно новый круг богатых кашмирцев с западным образованием. Таких, у кого есть связи, позволяющие контрабандой ввозить «дрему» из Южной Азии. Если я сброшу его, прежде чем он умрет, я оттолкну их всех. Он ничего не ответил. Но больше не настаивал, чтобы я избавился от Шривара. Кроме неупакованных таблеток, которыми можно было заполнить несколько флаконов, до сих пор в больших количествах мы видели только контрабандную подделку. Возможно, и дальше будет тоже по мелочи, так как у «дремы» надежные каналы поставок. Возможно, нет таких продажных типов, которые пытаются залезть в эти поставки. Настолько жадных, чтобы так рисковать. Однажды я высказался в таком духе при Бартоломе. Он не засмеялся вслух, но только потому, что сдержался. «Всегда найдется кто-нибудь достаточно жадный и продажный, если можно наварить эдакие деньги, — сказал он. — Если даже сначала он не жадный и не продажный, деньги его таким сделают». Бартоломе не может себе представить, что нечего задерживать. Что нет никаких крупных партий «дремы». Надеюсь, он ошибается. Но, скорее всего, он прав. Так что мне придется продолжать поиски.
Когда я рассказал ему об убийстве на фарме, он повел себя как-то странно. Как это у него бывает, когда он уставится на меня и стучит по столу, не сводя глаз. Не знаю, то ли это для устрашения, то ли он стучит по столу, потому что не может настучать мне по голове. Это совсем не похоже на то, что бы сделал мой отец, но так же ясно дает понять, что Бартоломе раздражен. Отец бы сидел совершенно неподвижно. Пришлось бы проверить его пульс, чтобы убедиться, что он не умер. Потом он спросил бы что-нибудь вроде «Скажи-ка мне, Паркер, по-твоему, это разумно?»
