Джон Макдональд - Искатель. 1992. Выпуск №3
Угон автомобиля, изнасилование, похищение и убийство. Эти страшные слова не воспринимались мной серьезно. Это слова для обыкновенных преступников. Со мной все по-другому, потому что я, Кирби Палмер Стассен, уникален. Для меня эти слова имеют иное значение. Я не участвовал в грязных преступлениях, я вел программу социальных экспериментов. После ее завершения я собирался читать интересующимся лекции о смысле жизни и смерти.
Когда мы поспешно забрались в машину, я и Нан оказались на заднем сиденье. Думаю, мы отъехали от Нашвилла миль двадцать, когда произошло нечто любопытное. Судя по всему, Нан из моего молчания поняла, что мне не по себе. Возможно, что в темных тайниках ее души возникло неясное желание облегчить мою боль. Она взяла мою правую руку, засунула ее за вырез блузки и крепко прижала к маленькой теплой груди. Легкое движение соска под ладонью было таким отвратительным, словно в руку попало какое-то шевелящееся насекомое. И тут мне очень живо и ярко вспомнилось, что сделала недавно эта моя рука. Стекло с моей стороны было наполовину опущено. Я отодвинулся от Нан, открыл полностью окно, высунул голову, и меня тут же вырвало. Сильный ветер взъерошил волосы и осушил слезы. Когда я принял прежнее положение, почувствовал слабость и головокружение.
Никто не произнес ни слова. Шак выудил из рюкзака последнюю бутылку текилы. Сэнди пить не захотел. Шак, Нан и я передавали ее друг другу, пока не выпили. После текилы Нашвилл стал казаться в тумане, но я знал, что со временем вновь он вернется в память невыносимо яркий. Я знал, что тот последний крик будет вечно звучать в моей голове.
Сегодня опять приходил священник. По мере приближения часа расплаты его все чаще натравливают на меня. Губернатор подписал приказ о казни. Сегодня я сказал священнику, что занят и не смогу уделить ему даже десяти минут из вежливости. Я хочу закончить дневник. Он строго посмотрел на меня и посоветовал посвятить время своей бессмертной душе. Я ответил, что полностью с ним согласен, но займусь душой по-своему, и что я почти ожидаю найти ее где-нибудь на этих страницах. Он ушел, качая коротко стриженной головой.
10
Любопытно отметить, что в уик-энд, за которым почти немедленно последовали заключительные речи обвинения и защиты и обращение судьи к присяжным заседателям, Райкер Димс Оуэн использовал драгоценное время и силы для диктовки последних глав своих заметок по делу «Волчьей стаи».
Конечно, если бы он занимался в те выходные подготовкой своего заключительного выступления, результат мог бы быть лучше. Но, возможно, к этому времени Оуэн понял, как поняли самые проницательные зрители и репортеры, что он проиграл дело. Но все равно решение Оуэна вызывает недоумение. Зная его явную тягу к самолюбованию, наиболее логично было бы посвятить выходные работе над заключительным словом, которое, как он надеялся, займет подобающее место в одном ряду с бессмертными речами его идола Дарроу.[5] Аккуратность, с какой мисс Лия Слэйтер отпечатала записи Оуэна — без помарок, забитых букв, опечаток, — кажется трогательной. Очевидно, когда она делала ошибку, то перепечатывала всю страницу. Конечно, так и должны печататься официальные документы. Однако личные записи печатаются так аккуратно только тогда, когда машинистка считает их автора гениальным. Теперь ясно, что преданная помощница была слепа и не разглядела беспомощности своего босса.
Несомненно, последнее выступление Райкера Димса Оуэна на процессе можно считать второсортным. Если предположить, что дело не мог бы выиграть никто, можно, по меньшей мере, сказать, что нашлись бы люди, сделавшие работу качественнее.
Предъявление улик, перекрестные допросы свидетелей используются для того, чтобы сфокусировать внимание на мелочах, а основные вопросы оставить в тени. Джон Куэйн — умный, упорный, неутомимый прокурор. Нельзя допустить, чтобы он пользовался абсолютной свободой. Я должен защищать своих клиентов, сея разумное сомнение по ходу процесса, вопреки моему плану защиты, основывающемуся на некоторых интересных моментах дела Леба-Леопольда.[6]
Джон Куэйн великолепно чувствует мое стремление ослабить, насколько возможно, обвинение. Таким образом, я должен постоянно быть начеку, чтобы не оказаться в одной из его ловушек. Хотя у меня опытные помощники, это все же очень утомительное занятие.
Полагаю, я обнаружил несколько слабых мест в показаниях юнцов — Говарда Крафта и Рут Меклер. Самое главное — заявление Говарда о том, что первый улар нанес Краун.
Умышленное убийство подразумевает наличие мотива, возможности и умысла. Причем преднамеренность может длиться всего лишь долю секунды. Если убийца имел основательную причину держать в руке камень, преднамеренность доказать трудно. Но если он искал камень, нагнулся и подобрал его, то в этот промежуток времени и возникла преднамеренность. Однако, если его ударили или как-то иначе нанесли повреждение перед тем, как он подобрал камень, вероятность доказательства умысла уменьшается.
Если бы мне разрешили защищать этих людей перед судьей, присяжными заседателями и зрителями, которые никогда не слышали об их грешных подвигах, то правосудие не оказалось бы, как сейчас, фарсом. Вся нация наблюдает за этими четырьмя человеческими существами. Разгневанный народ требует крови. Осязаемое давление ощущается в зале суда. Если бы Стассен, Голден, Эрнандес и Козлова прибыли с какой-нибудь отдаленной планеты и были мерзкими созданиями с щупальцами, за ними даже тогда не наблюдали бы с таким любопытством и отвращением. Их судят за все: за продавца, за Нашвилл, за Арнольда Крауна и Хелен Вистер, а не за одного Крауна.
Интересно наблюдать, как по-разному ведут они себя. Стассен в хорошо сшитом фланелевом костюме, с вежливыми, какими-то расслабленными манерами естественнее выглядел за столом прессы. Время от времени он пишет мне короткие записки, некоторые из них дельные. Я заметил, что он часто смотрит прямо в глаза присяжных. У меня сложилось впечатление, что Стассен, наверное, хочет сбить их с толку.
Вынужденная роль праздного зрителя — самое трудное занятие для Сандера Голдена. Он нервничает и постоянно дергается, не забывая играть на публику. Голден все время что-то нашептывает другим обвиняемым, пока его не призывают замолчать. Это повторяется по пять раз ежедневно. С явной насмешкой разглядывает каждого из присяжных, пока тот не отводит глаза. Своим неровным почерком Голден написал мне не одну глупую записку с множеством грамматических ошибок.
Девушка сидит тихо и играет волосами. Она кусает ногти, зевает, громко вздыхает, закидывает ногу на ногу, почесывается и снова зевает. Иногда рисует много раз одно и то же лицо, глупое лицо хорошенькой девушки, наверное, из какого-то комикса.
Роберт Эрнандес сносит все происходящее с равнодушием и терпением. Медведь в клетке вел бы себя в зале суда примерно так же. Он смотрит в пол перед собой. Волосатая рука расслабленно лежит на столе. Присяжные, глядя на него, не сомневаются: это преступник, разве можно ошибиться?
Я попытался проанализировать осязаемый ток ненависти, исходящий от зрителей, что происходит довольно редко даже в делах об убийствах. Думаю, мне понятна ее причина. Ненависть возникает от того, что они совершали насилие без причины, низвели жизнь до какой-то ничтожной дешевой вещи. Эти ребята убивали не ради выгоды. Все их приключения принесли им меньше пятнадцати сотен долларов, и находка большой суммы у Крауна оказалась случайностью, которую они, конечно, не могли предвидеть.
Если человека лишают жизни, для этого должны существовать очень серьезные мотивы. Поэтому того, кто оценил жизнь на рынке слишком дешево, следует наказывать за совершение великого зла.
И еще они превратили в дешевку любовь. Это их второе непростительное преступление. Неукротимая похоть, если она переполняет человека и заставляет совершать идиотские поступки, может быть частично понята и таким образом прощена. Но низведение сексуального акта до значимости рукопожатия требует сурового наказания.
Унижая жизнь и любовь, они угрожали унизить каждого мужчину и каждую женщину, которые попались бы им на глаза.
Итак, ненавистная четверка сидела в зале суда. Знаменитые художники рисовали их для больших журналов, а репортеры изощрялись в остроумии. Сто тысяч отцов с опозданием выпороли своевольных дочерей-подростков, и многие из них после этого ушли из дому. Возросло число автомобильных краж. Больше, чем обычно, стало изнасилований. Злобные юнцы забили насмерть нескольких человек.
Все это также входило в представление «Судебное разбирательство».
Мне пришлось постараться, чтобы преодолеть эмоциональное предубеждение против этих четырех испорченных молодых людей. Но, несмотря на все свои усилия, должен признаться, что я все же испытывал к ним отвращение из-за того, что они разрушали самые излюбленные иллюзии общества. Глубоко в душе я хотел для них сурового наказания. Но я не могу позволять эмоциям влиять на мой профессиональный долг.
