Татьяна Устименко - Дочь Господня
– Лучше старенький «ТТ», чем дзюдо и каратэ! – нахально продекламировала она, извлекая из кобуры свою неразлучную «Беретту».
Нат удивленно изогнул изящную бровь:
– Оливия, какая муза тебя укусила?
Валькирия радостно осклабилась.
Шутки неугомонных ангелов, отважно веселящихся даже перед лицом превосходящих сил противника, вернули мне отличное настроение, наполняя душу бесшабашным отчаянием. Я понимала – сейчас нас начнут убивать, причем самым жестоким и изощренным способом! Но мне было наплевать. В конце концов, в мире существует немало вещей, куда более важных, чем жизнь – любовь, вера, дружба. И теперь меня мучило лишь одно – чувство вины перед друзьями, которых я утянула с собой в самую пучину Тьмы и страдания. Я обернулась к своим спутникам и, без слов поняв выражение моих глаз, они поддержали меня крепкими рукопожатиями.
– Ну, не убивайся ты так, Сел! Это ведь только начало всего! – лихо подмигнул Нат, спокойно подбрасывая на ладони здоровенный штурмовой тесак. – А убить нас не так-то просто.
– Да ты, с твоим-то характером, и в Аду чертям всю плешь проешь! – насмешливо поддержала валькирия.
– Спасибо тем, кто меня любит – вы делаете меня лучше! – я ласково улыбнулась верным ангелам. – Спасибо тем, кто меня ненавидит, – я послала сестрице воздушный поцелуй, – вы делаете меня сильнее. Спасибо тем, кому я пофигу, – я отвесила стригоям шутовской поклон, – вы нужны мне для массовки.
Андреа раздраженно заскрипела зубами, да так громко, что это услышали даже мы.
– Нечего кривляться, дурочка! Ты проиграла. Вы повелись на мою выдумку с телефонными сообщениями, и сами отдались в наши руки. А кроме того, уж не знаю, какую еще глупость ты совершила, но я четко ощущаю – твоя ранее нерушимая защита пала. На тебе больше нет Божьего Слова, ты уже не избранная Дочь Господня! Теперь ты ничто. Отдай мне Грааль, и обещаю – все вы умрете быстрой смертью.
Я вызывающе усмехнулась ей в лицо.
– Даже ты, повелительница, не способна предусмотреть и просчитать все. Чаша Господня сейчас находится там, куда тебе нет хода. Так что обломайся, великая!
Андреа глухо взвыла:
– Я выбью из тебя признание о тайном укрытии Грааля. Я выжгу все в твоей душе – любовь, веру, дружбу…
– А вот фиг тебе, завистница! – с непонятной для стригойки горечью ответила я. – Вижу, ты сама сейчас маешься без любви. Что, не сладко тебе приходится без прекрасного графа Деверо?
Сестрица судорожно сжала кулаки, тщетно пытаясь побороть боль невосполнимой утраты.
– Да-а-а, – риторически разглагольствовала я, ни к кому конкретно не обращаясь, – ничто так не украшает женщину, как удачно подобранный мужчина. А своего ты потеряла, сестричка!
Я точно не уверена, произошло ли это наяву, или же мне только померещилось – но в синих глазах Андреа мелькнули две крупных прозрачных слезинки. Я озадачилась. Неужели в душе кровососки все-таки сохранилось что-то человеческое, и она любила Рауля по-настоящему? Но в следующий же миг Андреа горделиво выпрямилась.
– Подожди, строптивая сестрица, до твоего дружка-вервольфа я тоже доберусь! – мрачно пообещала она. – И тогда…
– Сдохни, мерзкая тварь! – внезапно раздавшийся, полный ненависти вопль резко нарушил нашу семейную беседу, слившись с негромким хлопком выстрела. На рукаве стригойки расцвело темное кровавое пятно…
В дверях базилики появился растрепанный Симон де Монфор, натужно выпучивший совершенно безумные глаза и сжимающий в руке пистолет. Он промахнулся, сумев лишь ранить проклятую стригойку.
Андреа удивленно прикоснулась к ране, явно не способная допустить и мысль о том, чтобы какой-то несчастный грешник посмел покуситься на ее неприкосновенность. Ее лицо медленно исказилось, принимая вид ужасной маски безумия и одержимости жаждой мщения. Магический посох взметнулся вверх.
– Взять их! – царственно приказала стригойка, жестко поджимая губы. – Они нужны мне живыми!
Этот бой стал яростным, но обидно неравным и коротким. Мои клинки всласть напились стригойской крови. На снегу валялись изуродованные тела врагов. Но патроны закончились, а руки устали рубить и колоть. Нас задавили количеством, связали и бросили к ногам торжествующей Андреа. Стригойка презрительно приподняла стройное колено и поставила остроносый сапожок на насильно согнутую шею Симона де Монфора.
– Ты, – прошипела она, – ты истребил слишком много моих родичей. Ты сжег их на костре, святоша. Час отмщения настал. Прими же столь любимую тобой кару!
Стригои принесли столб, вкопали его в землю, обложили хворостом и щедро полили бензином. К столбу привязали Великого грешника, по моему мнению – уже мало понимающего, что с ним происходит. О, как он горел! Боюсь, пронзительные вопли этого нераскаявшегося охотника за катарами я не смогу забыть до конца своих дней. Но когда Симона провели мимо меня, спеша водрузить на костер, он вдруг рванулся с силой, неожиданной в таком немощном теле, наклонился к моему уху и торопливо прошептал несколько слов…
Внимательно вслушавшись в его сбивчивый лепет, я недоверчиво покачала головой, испытывая состояние, близкое к шоку…
Не стану скрывать, тогда я была почти уверена в том, что тайна, поведанная мне Симоном, изжила себя уже давным-давно, превратившись в страшную, неправдоподобную сказку.
Или же время, подходящее для раскрытия этой тайны, еще не пришло.
Эпилог
Они пытали и мучили меня трое суток без перерыва. Сначала для того, чтобы выбить признание о спрятанном Граале. А потом, убедившись в недейственности боли, угроз и унижений, просто из желания убить, разрушить мою физическую, столь ненавистную стригоям оболочку. На первый взгляд – такую хрупкую и ранимую. Но раны на моем теле затягивались почти мгновенно, не оставляя даже рубцов. Я не горела в огне – странным образом восстанавливая ткани, обугленные до костей. Я не тонула в воде и не разбивалась от падения с неимоверной высоты. Перепробовав на мне дыбу и «испанский сапог», удушение и «стальную деву», представляющую собой металлический шкаф, сплошь утыканный острыми лезвиями, стригои с удивлением убеждались, что я оживаю после самых смертоносных истязаний. С хрипом выплевываю воду пополам с кровью, открываю глаза и начинаю дышать. Переношу нечеловеческую боль, стиснув зубы так, что они начинают крошиться друг о друга. Нагло смеюсь и напеваю похабные песенки. Опять и опять, раз за разом. И тогда, до дна исчерпав свою черную фантазию, изверги наконец-то отступились.
Они завязали мне глаза, опутали избитое тело ржавыми цепями и уложили в огромный каменный гроб. Презирая оружие божьего воина, даже не потрудились отобрать мои заветные кэны. Клинки солнечной богини Аматэрасу оказались не нужны Детям Тьмы – их небрежно бросили поверх меня. Я почувствовала, что гроб куда-то несут, потом опускают вниз и, по-видимому, засыпают землей, комья которой глухо стучали по каменной крышке. А потом все звуки исчезли. Я покоилась посреди могильной тишины и холода, скованная так крепко, что мышцы сначала налились жгучей болью, а потом онемели, полностью утрачивая чувствительность. Несгибаемую экзорцистку погребли заживо, навечно отторгнув от мира Света, но так и не предав миру Тьмы. Можно ли придумать более ужасное наказание?
Я сотни раз умирала от недостатка воздуха, но лишь для того, чтобы тут же воскреснуть и опять начать задыхаться. Мои страдания давно превысили порог терпимости, рецепторы зашкаливали. Голова гудела будто колокол, легкие разрывались от чудовищной муки, от которой не находилось спасения, глаза налились кровью. Мой путь на Голгофу длился бесконечно. Ждать помощи было неоткуда. Я металась в бреду, то выплывая из мрака захлестнувшего меня отчаяния, то вновь погружаясь в темные омуты помешательства. Какие там испытания пророчил мне Гонтор де Пюи? Вранье, все это оказалось враньем… Поддавшись сиюминутным эмоциям, я неразумно забыла в квартире вервольфа свой серебряный крест и тем самым утратила последнюю Божью защиту. Я утратила умение сострадать – потому что сама страдала под пытками, похожими на терзания Христа. Я утратила дружбу – потому что не знала, какая участь постигла моих верных товарищей-ангелов. Я утратила любовь – потому что сама задушила ее слабые ростки. Я вспоминала всю свою жизнь, оставшуюся в прошлом: монастырь, учебу, ночь нападения стригоев, кардинала ди Баллестро, ставшего новым предателем Иудой. Но, многократно пройдя по замкнутому кругу безысходности, мои мысли снова и снова возвращались к тому возвышенному чувству, которого не досталось ни мне с Конрадом, ни моим родителям – к чувству любви так и не ставшей настоящей. И невольно я начала повторять строки из апокрифического «Евангелия от Марии Магдалины», признанного еретическим и так и не вошедшего в Библию, перефразируя их на свой лад:
Дали в руки рубанок грубый,
Говорили: «Строгай сильно!»
Крест ты мой – из святого дуба,
А мне д олжно бы – из осины.
Поливать бы водой из лужи,
А полили водой из пруда,
Только совесть кричит натужно:
«Нет прощенья тебе, Иуда!»
Ведь предательство, эко диво,
Будет впредь всем другим наука,
Что кидается пес шелудивый
Откусить кормящую руку.
Что же корчишься пред распятым?
Отчего так на сердце плохо?
Что ты плачешь над ним, запятнанным
Поцелуев твоих Голгофой.
Где ладони твои пробитые?
Что ж ему помогала мало?
Когда шел под крестом, избитый,
Ты плечо ему не подставляла.
Ты сияла на солнце, рыжая,
И в кудрях твоих лента ала…
Как ты смела любить, бесстыжая?
Ты, распутница из Магдала.
Он тебе не дарил обещание,
О любви не сказал ни слова,
Лишь взглянул на тебя, на прощание,
И в душе – вдруг не стало крова.
А я Библию правлю кровью,
Словно тело – алтарь. Прикроватно.
То, что стать бы могло любовью,
То дороже любви. Стократно.
«А может быть, то, что дается нам с кровью и покаянием, и есть самое дорогое, самое важное? – горячечно подумала я. – И последний шанс наново переписать историю земного бытия еще не потерян? Еще можно спасти мир и изгнать стригоев. Еще можно воскресить любовь. Еще можно снять с креста себя и других страдальцев. Еще можно избежать наступления черной зимы и начать все с начала. А для этого ведь и нужно-то всего ничего – только поверить, простить и позвать…»
