Кира Измайлова - Пятый постулат
— Где? — изумился тот.
— Ну, где книги печатают, — пояснила Маша.
— А! В печатне-то? Нету, что ты, — махнул он рукой. — Туда с разбором нанимают, и кто там служит, все грамотные, гордые донельзя. И платят им хорошо… К ним и не сунешься!
— Тогда придется переписывать вручную, — строго сказала девушка. Она была готова засадить всю ячейку за листовки — заодно не будет времени буянить.
— Оно бы хорошо, — почесал в затылке Впередсмотрящий, — только как бы тебе сказать… Толку с этого не будет!
— Да почему же?!
— Да потому что у нас тут грамоте хорошо, если три человека разумеют, — объяснил мужчина. — То есть имя своё написать или там вывеску прочесть все могут, а что другое — вряд ли. Ни к чему нам это. А тут такие слова мудреные! Их выговорить-то сложно, а написать — так и вовсе. Переврём еще, а разве можно слова Вождя переиначивать? Ты ж сама так говорила! Ну и к тому же… Если на улицах расклеить, листовки твои только богатеи прочесть и сумеют, народишко-то остальной вроде наших!
Маша потрясенно молчала. Да как же так?! Революция явно откладывалась на неопределенный срок ввиду наличия обстоятельств непреодолимой силы: невозможности вести пропаганду посредством печатного слова! Но она не привыкла сдаваться…
— Ладно, — решила девушка. — Раз читать и писать толком никто не умеет, будем листовки рисовать!
— Как это? — вытаращился Впередсмотрящий, пришлось объяснять.
В интернате Маша часто помогала оформлять стенгазету: у нее неплохо получалось рисовать карикатуры. Лучше всего выходили толстопузые буржуи и мускулистые рабочие. Только и надо было у буржуев поменять шляпы на корону, пририсовать длинный плащ и сапоги со шпорами — и пожалуйста! Маша долго корпела над своими рисунками, и в итоге получилось очень даже неплохо: вот коронованный толстяк угнетает тощих замученных детей и женщин в цепях, а вот его скидывают с верхушки башни несколько дюжих бородатых мужиков, а над ними восходит солнце!
Как ни странно, примитивные ее рисунки пришлись по вкусу всем присутствующим, их передавали из рук в руки, смеялись и предлагали еще сюжеты. Нашлось двое ребят, что могли перерисовать картинки, и работа закипела: кто добывал бумагу, кто чернила, кто клей, и вскоре первая партия листовок отправилась на улицы столицы… Расклеивали их по ночам, всякий раз опасаясь, как бы стража не заметила. Маша страшно переживала за товарищей: ей самой ночью было не уйти.
Это тоже ее угнетало: если подпольщики узнают, с кем живет Голос Вождя, что они подумают о ней? Много ли веры будет ее словам?! И она отговаривалась тем, что хозяйка у нее очень строгая, а сама по пути домой всё оглядывалась: вдруг кто из товарищей решит проводить ее из самых лучших побуждений, и случайно узнает… Но пока ей везло.
Проходя уже хорошо знакомыми улицами, Маша всякий раз огорчалась, не увидев на стене листовки: то ли их срывала стража, то ли торговки — они сворачивали из изрисованных бумажек кульки для орехов, бестолковые женщины! А если всё-таки замечала маленький листок, то радовалась и присматривалась: рассматривает ли кто-нибудь рисунок, что при этом написано у него на лице. К ее огорчению, мало кто интересовался листовками, разве только несмышленые ребятишки. Взрослым было недосуг!
Вскоре поняли это и подпольщики, и работа приостановилась. Нужно было придумывать новые методы борьбы, возобновились дебаты, и Маше с трудом удавалось докричаться до товарищей, так они горячились. Всё чаще звучали призывы к насилию, молодежь всерьез планировала какую-нибудь акцию, которая дала бы властям понять — не все довольны! Предлагали отравить городские колодцы, сломать статую Властелина на центральной площади, побить окна в чьем-нибудь богатом доме, но это всё было или гнусно, или мелко… Окна, правда, всё-таки кому-то высадили: ребята говорили об этом свершении полными сдержанного торжества голосами, а Маша тосковала — ясно было, революции уже не избежать, и вряд ли получится сделать ее бескровной! И, кажется, именно она стала тем камешком, что стронул с места лавину!..
* * *…Маша стояла в толпе, в первых рядах, вокруг кричали, свистели и улюлюкали, хохотали и лезли обниматься к незнакомым людям. Но сегодня незнакомых не было, одни лишь товарищи! А те, которые не товарищи, а вовсе даже наоборот — вон они, на высоком помосте, который взгромоздили на центральной площади на месте снесенного памятника какому-то из прежних Властелинов…
Над толпой реяли флаги цвета солнца, рыжие, яркие, они бросали тёплые отблески на радостные раскрасневшиеся лица, звучали песни — пока не слишком уверенные, не все знали слова, но тут и там запевали:
— Орлы Вождя парят над миром, орлята учатся летать!
И подхватывали в толпе:
— Но скоро крылья их поднимут, немного нужно подождать!..
Трудно было не заразиться всеобщим ликованием, но происходящее казалось Маше немного нереальным. Как-то слишком легко всё получилось, не пришлось вести долгой подготовительной работы… Видно, народ совсем изнемог под пятой Властелина и его присных, и хватило одной горящей спички, одного стихийного митинга, чтобы вспыхнул настоящий пожар!
— Везут, везут! — раздалось в толпе, Маша вздрогнула и обернулась.
По разбитой мостовой — из нее выворачивали булыжники, другого оружия у людей зачастую не было — прогрохотала очередная телега, подъехала к помосту. С телеги согнали нескольких людей, втащили на помост, поставили лицом к толпе.
— Вот они, смотрите! — раздались крики. — Угнетатели! Кровопийцы! Вот ужо вам! Прошло ваше времечко! За всё теперь ответите!..
Маша тоже смотрела в ту сторону, отчетливо различала лица приговоренных к повешению: один толстый, осанистый, с большой окладистой бородой, видимо, купец. Второй тощий и длинный, с виду — крючкотвор, законник или еще кто-то из этой братии. Двое явных аристократов, оборванных и насмерть перепуганных: один, маленький толстячок, все норовил упасть на колени и то ли покаяться, то ли вымолить прощение. Была даже женщина, мощного сложения дама с тремя подбородками, с таким невыносимо презрительным видом взиравшая на беснующуюся толпу, что так и хотелось запустить в нее капустной кочерыжкой.
Маша перевела взгляд левее и вдруг встретилась взглядом с еще одним приговоренным. Невысокий, худой, он казался еще меньше рядом с монументальной дамой. Он был босиком, со скрученными за спиной руками, драная рубашка клочьями свисала с плеч, обнажая покрытое синяками и кровоподтеками тело, тёплый ветерок трепал спутанные, неровно, будто ножом обкорнанные золотистые волосы… И только зеленые глаза горели прежним огнем, вот только теперь это была всего лишь бессильная ярость…
Маша невольно подалась назад, будто он мог разглядеть ее в толпе, наступила кому-то на ногу.
— Ничего! — сказал тот, бородатый дядька, и весело осклабился. Видимо, он неправильно истолковал выражение ее лица, потому что добавил: — Нечего их теперь бояться, девка! Вот кончим кровопийц и тогда уж заживем! Ты гляди, гляди, уже петли готовы…
— А чего вешают, дядь? — спросил случившийся рядом паренек. — Раньше головы рубили!
— Так для кровососов этих благородных унизительнее казни не придумать, — объяснил тот. — Это только для таких, как мы, было, а им, понимаешь, палача с топором подавай! Нет уж, пускай подрыгаются!..
Маша снова взглянула на помост. Палач уже подходил к последнему приговоренному, тот смотрел на него в упор и зло улыбался разбитыми губами. Должно быть, он что-то сказал вешателю, потому что тот вдруг побагровел и залепил приговоренному оплеуху. Выпрямившись, тот сплюнул кровь и снова ухмыльнулся, а потом сам подставил шею…
Вот сейчас палач махнет рукой, откроется люк в помосте, и тогда…
— Весь!! — закричала Маша на всю площадь. — Весь!..
Она кинулась сквозь толпу, но это было безнадежно — люди стояли плечом к плечу, и даже рослой сильной Маше не удавалось протиснуться к помосту, а времени уже не осталось, и она почти ничего не видела… Что это, слёзы?..
— Чего ты орешь мне в ухо? — недовольно спросил знакомый голос, и Маша рывком села. — Лежит, стонет, будто её болотный дух щекочет! Опять на ужин какую-нибудь дрянь сожрала? Ну так иди на двор, дай поспать спокойно!
«Сон… — Маша прижала руки к груди, унимая бешено колотящееся сердце. — Это был всего лишь сон… Революция еще не свершилась, никого пока не повесили на площади… Но это непременно случится! Революции не бывают бескровными!»
— Ну? — тон Веся изменился, будто он почувствовал что-то неладное. — Ты спать будешь или так и просидишь до утра? Если да, отдай одеяло…
— Я спать буду, — пообещала Маша и улеглась. Под щеку ей попалась коса Веся, прохладная и шелковистая на ощупь — помнится, Маша как-то спросонья решила, что в постель забралась змея и завизжала, а Весь потом несколько дней припоминал ей этот испуг и смеялся совершенно неприличным образом, мерзавец.
