Король сусликов - Николич Гоян

Одним словом, сами видите — работы у меня непочатый край.

Я взялся за дело две недели назад и по-прежнему никак не могу закончить даже с первой главой, самой сильной, по словам Чаза.

Я содрогаюсь при мысли о том, что меня ждет на остальных тысяче ста сорока шести страницах.

Впрочем, деньги не пахнут, а искусство требует жертв. Одним словом, отступать я не собираюсь.

ГЛАВА 63

С недавнего времени у солдата появились за спиной крылья. Когда он спускается из-под потолка и зависает над моей головой, расставив руки, словно Христос на Кресте, оторванный скальп, держащийся на клочке кожи, легонько хлопает рядового по голове.

На этот раз с винтовки капало что-то красное. Когда паренек открыл рот, я увидел внутри жевательную резинку — грязную, со следами зубов.

— Мы все погибли. Погибли из-за тебя, мудак!

На нем болталась изорванная, заляпанная форма. В воздухе покачивались синие кишки. На серой коже виднелись засохшие капли грязи.

Я попытался сказать что-то в ответ, но не смог. Комната каруселью крутилась вокруг меня. Рядовой принялся медленно вращать руками.

— Никуда от меня не денешься, — усмехнулся он. — Куда ты, туда и я.

— Я вспомнил, — промолвил я, — вспомнил, как ты сделал куклу вуду.

Рядовой замер и завис надо мной, словно подвешенный на веревках.

— Ты о чем?

— Про твою девушку, — ответил я. — Как там ее… Моника? Мона? Моник?

— Марша, — подсказал паренек.

— Да, точно. Она тебя бросила, и ты сделал куклу вуду, — продолжил я. — Из палочек и веточек. А потом тыкал в нее ножом. И еще другие куклы делал. Из травы. Вырезал их из бамбука. Лепил из глины. Постоянно бубнил под нос ее имя. Напевал его. Это дико бесило. Не только меня, всех нас.

— Я вырезал ее имя на ручке своей саперной лопатки, — гордо улыбнулся рядовой. Белозубая улыбка на обезображенном лице показалась особенно яркой. Солдат обхватил себя руками, будто вдруг замерз. — Сделал ее куклу из пластичной взрывчатки… Марша, Марша…

— А еще ты прикрепил ее фотку к дереву и расстрелял, — я погрозил пальцем, глядя в потолок.

— Не забывай, я точно так же поступил и с ее письмом, — добавил рядовой.

Он сгреб свои болтающиеся внутренности и с раздражением аккуратно затолкал их под гимнастерку. Это движение мне показалось привычным, словно паренек раньше уже неоднократно проделывал подобную операцию. Солдат опустил взгляд, будто бы желая убедиться, что кишки не вывалятся обратно. Затем он посмотрел на меня.

— То есть ты помнишь про Маршу, — с теплом в голосе промолвил боец, словно был тронут тем, что я не забыл о его девушке.

— Помню, — кивнул я. — Ты эту девушку обессмертил, исписав ее именем стены лучших нужников Вьетнама.

— Я повторял его по десять раз за день, не меньше. Мне казалось, это помогает ее забыть.

— Ну и как? Забыл ее?

— А ты погляди.

Паренек рванул гимнастерку на груди. Несмотря на жуткие раны и торчащие обломки ребер, на коже все еще оставалась различима татуировка с именем девушки, нанесенным корявыми заглавными буквами.

А потом паренек пропал, и вместо него возник доктор Нгуен в резиновых сандалиях из покрышек и черной пижаме, напоминавшей наряд вьетконговца. Психиатр что-то в бешеном темпе писал в своем блокноте.

Открыв глаза, я обнаружил, что уснул на диване. Мои ноги запутались в одеяле, руками я душил подушку.

Из-за ночных кошмаров и вечного недосыпа я пребывал в состоянии постоянного отупения и то и дело клевал носом. Чтобы как-то с этим справиться, я принял решение спать по чуть-чуть днем, но там, за гранью, в стране сновидений, меня вечно кто-то поджидал. То рядовой, то Чаз, то психиатр, то жена.

Тем вечером я сперва включил в доме весь свет, потом выключил его, потом снова включил, будто бы сомневаясь, хватит ли у меня мужества уснуть. Потом пошел на кухню, сунул голову под кран и пустил холодную воду, желая охладить припухший красный рубец.

Всякий раз, когда я крутился перед зеркалом, мне в глаза бросался шрам, рассекавший спину. Разглядеть, где он заканчивается, мне было не под силу, я мог его только нащупать — извилистую, местами прерывающуюся тропку твердой рубцовой ткани, обрывавшуюся где-то рядом с задницей. Я вспомнил своего противника, его маленькие чумазые стопы, его мягкое горло. Лаосец оказался сильным, мускулистым, хорошим бойцом, а вот горло у него было мягкое.

После того как мы угодили в засаду, мне дали отлежаться в госпитале. Ну и шумиха поднялась из-за моей награды! Потом меня отправили служить на базу километрах в семи от границы с Лаосом. Там я обучал воинскому искусству хмонгов. Там я был единственным американцем. Каждую неделю мы с отрядом из бригады «Желтый тигр» переходили границу и совершали рейды. Из оружия у нас имелись лишь ножи да пистолеты, а в пищу мы потребляли то, что удавалось добыть в деревнях.

Меня снова представили к награде. Словно никак не могли остановиться и прекратить давать мне медали.

— Если что, мы вас не знаем, — прямым текстом сказал офицер, когда меня перевели в бригаду, состоявшую частично из угрюмых американских спецназовцев, частично из отморозков, набранных в регулярных войсках вьетнамцев-южан, чьи командиры ходили в сшитых на заказ рубахах и аскотских галстуках. Солдаты-южане и американцы-спецназовцы всегда держались особняком друг от друга. Мы как раз находились в Дакто и были готовы перейти границу с Лаосом.

— Это строго… — офицер силился подобрать нужное слово.

Я ясно помню вентилятор под потолком в его кабинете. Стулья из тростника. Запах алкоголя из открытой бутылки на пустом рабочем столе. Два стакана, стоящих донышками вверх на чистом белом полотенце. Жестяную банку средства от ржавчины, одиноко скучавшую на полке.

— …Конфиденциально. Мы действуем, скажем так, закулисно, — наконец выпалил он. — Официально вас перевели. Вся документация засекречена. В сопроводительных документах на дубовые листья [23] к вашей похвальной медали сказано, что вас наградили за службу в Сайгоне. Ну, что вы, мол, бумажки перекладывали в штабе. Мы посмотрели ваше дело, увидели, что у вас в учебке Индианаполиса был курс по журналистике, вот и решили вас зачислить в отдел внешних связей. Так что официально теперь вы служите именно там. Короче, где напишем, там и служите. — Он постучал пальцем по картонной папке, лежащей перед ним на столе. — Там, куда вы отправляетесь, приказы вам отдавать никто не будет. Я полагаю, вы сами понимаете, чего мы от вас ждем. Вам все ясно? Вы ведь сами об этом просили. Сам не понимаю, зачем вы вызвались добровольцем. Хотите отомстить? Угадал? — Он открыл папку и полистал бумаги. — Вы были в Ашау?

— Вы же сами знаете, — ответил я.

Мне не нравился этот человек, не нравилось, что на его форме нет таблички с фамилией, лишь погоны подполковника. Не нравились серебристые блестящие знаки различия на новенькой поплиновой полевой гимнастерке. Знаки должны были быть черными. Все в его облике резало глаз: и новенькие ниточки, которыми пришили значок «За участие в боевых действиях», и золотые часы на запястье, и начищенные, будто только что полученные на складе, ботинки, и слишком длинные, не по уставу, баки. Ни один боевой подполковник не стал бы так одеваться. А еще у него были длинные ухоженные пальцы, на одном из которых поблескивало обручальное кольцо. Мягкие чистые руки. Подстриженные ногти. Кожа на шее уже много лет не знала солнечных ожогов.

— Почему выбрали именно меня?

— Я же вам сказал, вы сами попросили о переводе. По всей видимости, вы хотите остаться в боевых частях. Пожалуйста. Вот мы и подобрали вам работенку — творческую, сообразно вашим талантам. О такой многие мечтают. Кроме того, у вас имеется побудительный мотив приложить максимум усилий к выполнению задания. У вас погиб весь отряд, и вы, по всей видимости, хотите свести счеты. Не делайте вид, что это назначение для вас неожиданность.