Илья Варшавский - Под ногами Земля (Сборник фантастики)
— Здесь, но еще лют, — добавил второй.
Стригайло сел на деревянный диван со спинкой, украшенной резными изображениями танцующих пастушек.
Стандартизаторы возобновили прерванный разговор.
Трудно представить себе, чтобы два человека, одновременно прочитавшие новый роман, многократно пересказывали его друг другу.
Субъекта, который, придя в гости, весь вечер излагает содержание всем известного фильма, больше в этот дом не приглашают.
Только дураки испытывают удовольствие, выслушивая давно известные им анекдоты.
Повторение — один из трех китов, на которых с незапамятных времен незыблемо покоится тупость человеческая. Два других — это привычка с апломбом судить о вещах, в которых ничего не смыслишь, и стремление во что бы то ни стало произносить больше слов, чем собеседник.
Если, руководствуясь здравым смыслом, исходить из предположения, что и киты должны на чем-то держаться, то, по-видимому, лучшей опоры, чем футбольный болельщик, для них не сыскать.
Существует новый тип болельщика — болельщик-лентяй, развалившийся в кресле, придвинутом к телевизору. Его беспокоит только одно — запомнить наиболее хлесткие замечания комментатора, чтобы потом блеснуть ими перед сослуживцами. Это дает ему право на освященную годами традицию — торчать большую часть рабочего дня в коридоре, бесконечно пережевывая тягучую, надоевшую всем жвачку из футбольных терминов и фамилий игроков, записанных на бумажке, хранящейся в кармане пиджака.
В «Хипхоппроекте» каждый, кто мог отличить штрафной удар от угловой подачи, пользовался особыми привилегиями, ибо руководство этого учреждения болело футбольным психозом в самой тяжелой форме. В дни матчей отменялись все мероприятия, пустели кабинеты, и даже самовольный уход с работы расценивался не как злостное нарушение трудовой дисциплины, а как особый вид молодечества, проступок, продиктованный страстью жаркой и неутолимой, вызывающей в сердцах ближних скорее снисходительное сочувствие, чем порицание.
Зато на следующий день коридоры института напоминали пчелиный улей в период медосбора.
И даже сам Кирилл Мефодиевич, проходя мимо орущей и яростно жестикулирующей толпы, снисходительно бросал:
— Эх вы, «зенитчики»! Не «зенитчики» вы, а мазилы!
Тогда какая-нибудь отчаянная голова, содрогаясь от собственной смелости, вступала в игру:
— А вы тоже, Кирилл Мефодиевич, хороши, такой мяч взять не сумели!
И расцветали улыбки, как цветы лотоса на заре, и уже казалось, что стерты все графы штатного расписания и нет больше ни начальника, ни подчиненного, а есть двое бравых парней, отлично знающих, что к чему в спорте.
…Стандартизаторы уже по нескольку раз со смаком повторили друг другу все, что им было известно о футболе вообще и о вчерашней игре в частности, когда наконец распахнулась бронированная дверь и в коридоре возник Хайлов.
Болельщики вскочили.
— Здравствуйте, Александр Герасимович! — сказал первый. — Мы…
— Выделены, — подхватил другой, — для очистки…
— Прилегающей территории, — добавил первый.
— А-а-а! — Хайлов внимательно оглядел их с ног до головы. — Фартуки и метлы получите в отделе снабжения. Прохожим под ноги не пылить, на провокационные вопросы — кто и откуда — не отвечать. В случае ин-син-дентов докладывать мне лично. Понятно?
— Будет понято! — осклабившись, рявкнул один из эрзац-дворников.
— Вы эти хохмочки бросьте! — нахмурился Хайлов. — Смотрите, как бы вместо всяких хиханек да хаханек не пришлось бы поплакать. Ясно?
— Никак нет!
— Так точно!
Развернувшись кругом, стандартизаторы направились к выходу.
— Фамилие, — задумчиво сказал Хайлов, — забыл спросить, как ихние фамилие, но ничего, узнаем.
Все штатные должности подсобных рабочих в «Хипхоппроекте» давно были заняты какими-то бойкими девицами и никому не известными старушками, появляющимися только в день выдачи зарплаты. Так как молодая поросль кадров института была надежно защищена от привлечения к дворовым работам всяческими справками о неизлечимых недугах, то часто можно было видеть у старинного подъезда, украшенного колоннами, пожилых дворников с университетскими значками, предательски высовывающимися в пройму фартука, или интеллигентного вида грузчиков, безмятежно читающих Лукреция Кара в кузове самосвала.
Проводив подозрительным взглядом марширующих строевым шагом инженеров, Хайлов повернулся к Марию Феоктистовичу.
— Я Стригайло, — робко сказал тот, — мне передали…
— А, Стригайло! Подождите здесь.
Марий Феоктистович просидел еще полчаса, пока в коридоре вновь не появился дожевывающий что-то на ходу Хайлов.
— Зайдите, Стригайло, — сказал он, вытирая ладонью губы…
Автор не считает себя вправе разглашать то, что происходит за окованными сталью дверями, и предоставляет все происшедшее в кабинете Хайлова воображению читателя. Достаточно сказать только, что уже через двадцать минут Марий Феоктистович, держа заполненный обходной лист, именуемый в просторечии «бегунком», стоял перед закрытым окошком кассы.
В целях экономии рабочего времени сотрудников «Хипхоппроекта» все виды выплаты денег производились только после окончания трудового дня, и нашему герою не оставалось ничего другого, как прогуливаться мимо большого плаката, украшавшего стену кассы.
На плакате был изображен упитанный, розовощекий младенец со скакалкой.
На заднем плане художник нарисовал мужчину томного вида, который, изящно согнув локоть, преподносил пышногрудой красавице букет цветов, принимая от нее взамен бутылку с томатным соком.
Содержание плаката было разъяснено в стихах:
Я не проливаю слезы,
Только прыгаю прыг-скок!
Нынче папа мой тверезый,
Покупает маме розы,
Пьет один томатный сок.
Картина принадлежала кисти все того же живописца-самоучки. Стихи написала местная поэтесса Элеонора Свищ.
Внизу, с соответствующими иллюстрациями, указывалось, какое количество продуктов можно купить вместо пол-литра водки. Выходило совсем немного, еле набиралось на закуску.
Прошло еще часа три, прежде чем выучивший наизусть стишок и подавленный изобилием благ, которое несет каждому здравомыслящему человеку трезвый образ жизни, Стригайло сдал пропуск и получил причитавшиеся ему в окончательный расчет деньги.
Теперь действительно нужно было решать, как жить дальше.
Как жить дальше?
Отвергнутый любимой, осужденный товарищами, изгнанный с работы, Стригайло не раз задавал себе этот вопрос.
Бесцельно бродя по улицам, он подолгу простаивал у бронзовых изваяний коней и мускулистых красавцев, пытаясь понять сокровенную тайну мышечной ткани.
Мышечная ткань…
Между тем кончились деньги.
Несколько раз, набравшись смелости, Марий Феоктистович подходил к дверям проектных институтов и конструкторских бюро, объявлявших по радио о вакантных должностях, но неизменно горькое сознание своей неполноценности заставляло его в решительный момент поворачивать назад.
Однажды, слоняясь без дела, он увидел перед собой круглое здание цирка.
«Вы не в цирке, Стригайло!» В его памяти вновь возникло все пережитое на собрании.
«Вы не в цирке, Стригайло! Поберегите свои сказки для дурачков!»
Усмехнувшись, Марий Феоктистович решительно толкнул дверь служебного входа.
В скупо освещенном коридоре пахло конским навозом и духами.
— Простите, — обратился Стригайло к атлетического вида мужчине в тренировочном костюме, — я бы хотел…
— О, это вы! — сказал атлет. — Имейте в виду, что, если все недоделки к субботе не устранят, я буду вынужден жаловаться!
— Очевидно, это недоразумение. Я…
— Ах, к чему эти оправдания! — Собеседник Стригайло махнул рукой и зашагал дальше.
— Послушайте. — Сделав огромный шаг, Стригайло тронул его за рукав. — Я насчет работы. Кто у вас ведает набором артистов?
— По путевке?
— Н-н-нет.
— Какой жанр?
— Пожалуй, комический, — неуверенно сказал Стригайло.
— Попробуйте поговорить с Пешно. Рафаил Цезаревич Пешно, вторая дверь налево.
Стригайло просунул голову в полуоткрытую дверь.
— Разрешите, Рафаэль Цезаревич?
— Меня зовут Рафаил, — недовольно поморщился маленький человечек с огненно-рыжей копной волос. — Рафаэль — это обезьяна у Петруччио, а мое имя Ра-фа-ил. Ощущаете разницу?
— Ощущаю. Простите, Рафаил Цезаревич.
— Ничего, многие поначалу путают. Слушаю вас.
— Я бы хотел узнать насчет работы, — робко сказал Марий Феоктистович.
— Что вы можете делать?
— Удлиняться.
— В каком смысле удлиняться?
— В прямом.
— В прямом? — Пешно задумался. — Ну что ж, пойдем посмотрим, как вы удлиняетесь в прямом смысле.
В это время распахнулась дверь и в комнату, прихрамывая, вошла высокая женщина со стандартным профилем богини. На плече у нее сидела старая, похожая на Альберта Эйнштейна сорока.
