Леонид Каганов - Дефицит белка
— Видишь ли, какая штука… — задумчиво сказал он, обращаясь не то ко мне, не то к Анке. — И даже не в том дело, что снимок цветной, были во времена Второй мировой цветные камеры… И даже не в том дело, что качество у снимка цифровое — это видно. И даже не в том дело, что снимали дешевой цифровой мыльницей с жестким объективом и встроенной вспышкой.
— С чего ты взял? — на всякий случай поинтересовался я.
— Да уж поверь мне… — усмехнулся Пашка. — Но дело-то не в этом. Все это можно подделать и нарисовать если надо. Вот только зачем? Вся беда в том, что кадр неудачный…
Это было правдой. Хоть я и видел снимок всего секунду, но забыть такое нельзя. Не позировал Карл Отто, когда выдирал кишки девочке. Оборачивался от своего хирургического стола — удивленно и испуганно, и глаз у него был красный от вспышки, и рука подонка, сжимавшая окровавленный скальпель, размазалась и вышла из фокуса. А на дальнем плане по ту сторону стола белобрысый помощник анфюрера в окровавленном фартуке — он тоже не позировал. Отшатывался назад с выпученными глазами и прижимал ладонь к фартуку, словно пытался нащупать на поясе кортик или пистолет.
— Ну и чего ты хочешь сказать-то? — я посмотрел на Пашку.
Он почесал переносицу:
— Я бы смог нарисовать такую вещь. Но мне бы в голову не пришло тратить время и силы, чтобы делать подделку так неудачно и в таком ракурсе. Таких подделок не бывает.
— Ну и? — сказал я.
— Чего — и? — повернулся Пашка с неожиданной обидой. — Ему значит с фотоаппаратом туда можно, а мне — нельзя?
— Он Бригадир, ему виднее, — пожал я плечами.
Мы помолчали.
— Я иду в миссию, — вдруг сказала Анка. — А вы как хотите.
***
Место, куда мы попали, оказалось небольшой детской площадкой в парке, посреди лабиринта кустов. Аккуратные асфальтовые тропинки, засыпанные желтой листвой, струганные скамейки, но ни грязи, ни пыли, словно дорожки, скамейки, кусты и стволы деревьев здесь моют. Куда ни глянь — парк окружали далекие крыши домов, а вдалеке острый конус ратуши — черный, словно обугленный веками. Людей в парке не оказалось, только однажды мимо прошла мама с коляской. Поравнявшись с нами, она рассеяно улыбнулась и сказала «гуттен морген». Солнце только-только поднималось, и вокруг плыла утренняя сырость и прохлада.
Тимур посмотрел на часы.
— У нас полчаса. За это время мы должны освоиться и занять боевую позицию. Ровно через полчаса откроется дверь коттеджа Марты — его отсюда не видно. Отто попрощается с фрау Мартой и пойдет к своей машине. Машина у него казенная, партийная. Он уже крупная шишка, подпольная комната пыток у него уже есть, а личной охраны еще нет. Отто не афиширует связи с Мартой, навещает ее тайно. И фрау Марте ни к чему, чтобы соседи знали о ее связи с активистом национал-демократов — их пока не очень любят. Поэтому каждый раз, когда Отто едет ночевать к любовнице, он оставляет машину на Ратхаусплац, а утром возвращается через парк. Он не ждет нападения, но очень опасен: смекалист, агрессивен, у него отличная реакция, он всегда носит с собой «парабеллум». А стреляет он отлично, об этом надо помнить. Теперь внимание… — Тимур поднял ладонь и три пальца уставились вверх как стволы. — Операция боевая. Если кого-то ранят — первое, что надо сделать, это активировать кнопку и вывалиться из этой реальности. Если появится патруль или просто что-то, что может помешать, — подать знак остальным и активировать кнопку. В каждый миг во время всей операции, начиная с этого момента, вы должны быть готовы нажать кнопку. Ясно?
Мы кивнули.
— Теперь запомните: это не «Fire Mission». Это Германия, населенная живыми людьми. Многие ни в чем не виновны. Даже полицейский патруль — не повод для стрельбы на поражение по живой силе. Мы — не налетчики и не разбойники. Не куклусклан и не военный десант. Мы — миссионеры. Наше дело правое, наша миссия чиста и бескорыстна. Наша цель — фашистский палач Отто. Никто кроме Отто из местного населения не должен пострадать ни при каких условиях. Ясно?
— Ясно.
Тимур заглянул в глаза каждому.
— Я выхожу навстречу Отто и привожу приговор в исполнение. То есть: не вступая в контакт, расстреливаю на поражение. Затем — контрольный выстрел. Когда я подниму руку — вся группа уходит. Далее, запомните: вся операция проводится молча. Сейчас у нас не будет времени зачитывать ему приговор. Мы это сделаем — но в другое время и при других обстоятельствах, в другой миссии.
— А нам что делать? — деловито спросила Анка, поправляя «Узи», вылезающий из-за отворота куртки.
— Ваша задача в первой миссии — только наблюдение и прикрытие. Пашка и Анка сидят вон на той скамейке в обнимку и изображают пару.
Меня слегка кольнуло, что сидеть в обнимку с Анкой Тимур отправил не меня. И я сам удивился, почему это меня волнует такая мелочь.
— А здесь это принято, парами сидеть в кожанках? — хмыкнул Пашка.
— Это не важно, — отрезал Тимур. — Главное береги командный рюкзак — не швыряй, не тряси. Под лавку не ставь — лямки всегда намотаны на руку, чтоб не оставить его здесь. Ясно? Теперь ты, Петька. Твоя позиция — за этими кустами. Он не должен тебя заметить ни при каких условиях. Отто пройдет мимо, и ты окажешься в тылу. Это твоя задача. И только если что-то пойдет не так и он побежит назад — ты имеешь право на выстрел. По обстоятельствам. Ясно?
— Ясно.
— Вопросы есть?
Вопросов не оказалось. Тимур положил мне руку на плечо и заглянул в глаза. Затем хлопнул по плечу Анку и Пашку.
— Все, разошлись. И на всякий случай помните: это сегодня вечером он поедет в ставку и вырежет кишки у дочки лидера сопротивления.
***
Ждали мы долго. С веток куста на меня даже опустился клещ — маленький и куцый, не чета сибирским. Но я знал, что в Европе начала тридцатых они не опасны. Наконец вдали послышались шаги и голоса. Я осторожно выглянул: по тропинке шли двое и негромко разговаривали. Когда они приблизились, я смог их разглядеть. Человек в черном плаще несомненно был Отто. Его лицо было совсем не таким, как любят изображать на плакатах и фотографиях, и даже не совсем таким, как на снимке, который показывал Тимур — утром, посреди осеннего парка он выглядел иначе. Но это был несомненно Отто.
И он был вовсе не один, как обещал Тимур. Рядом с ним шагала молодая женщина. У нее был тот тип лица, который сегодня бы сочли некрасивым, хотя черты были правильными. Было ей наверно лет двадцать пять, но тот особый покрой платья, который мы привыкли видеть только на фотографиях бабушек, заставлял воспринимать ее как существо древнего возраста. А может, все дело было в походке, которая воспринималась в нашем веке не как женственная?
Я вжался в холодную осеннюю землю и замер, пытаясь прислушаться. Но слова пока звучали неразборчиво. Рукоять потертого «Узи», переведенного на стрельбу одиночными, взмокла и холодила ладонь. А особо мешал громоздкий эбонитовый кирпич, пристегнутый на животе специальным ремнем. Казалось, стоит мне вжаться в землю чуть посильнее — и кнопка нажмется сама. Хотя успел рассмотреть эту штуку и знал, что кнопку там просто так не нажать — утоплена глубоко в корпус прибора. Наверно такая же была у Карлсона на пузе — крупная кнопища, размером с пятирублевую монету. А вокруг кнопки по корпусу штуковины тянется надпись — арабская вязь, тонко и бережно выгравированная на эбоните, ручная работа. И такая же строка у всех остальных, я специально сравнил.
Шаги приближались, сминая листву. И вскоре я начал различать обрывки разговора. — …жертвуешь себя… — …сложа руки… наше дело… — …Отто?
— Недалеко… богиня высшей справедливости… и будет считать нас…и полностью оправданными. Но история потребует к суду… кто… интересы своего собственного «я» ставит выше, нежели жизнь….о нашей несчастной стране и нашем несчастном народе.
— Даже сейчас? Даже со мной?
— Марта! Моя милая маленькая Марта! Оглянись вокруг! Германия не является больше мировой державой! Мы не выдерживаем уже никакого сравнения с другими государствами! Наша страна, теряет остатки своего величия! Весь мир видит в нас рабов, видит в нас покорных собак, которые благодарно лижут руки тех, кто только что избил их! От этого нельзя отмахиваться, на это нельзя закрывать глаза. Наше бездарное правительство растоптало ногами всякую веру во все святое, оно надсмеялось над правами своих граждан, обмануло миллионы своих самых преданных сыновей, украв у граждан последнюю копейку! Оно не заслуживает уважения своих граждан, тем более, не может претендовать на то, чтобы иностранцы уважали его больше, нежели собственные граждане!
Поравнявшись с моими кустами, Отто вдруг остановился. Остановилась и Марта. Отто резко взял ее за плечи и развернул, хищно глядя в лицо. А затем остранился, гордо засунув руки в карманы плаща.
