Сергей Шкенёв - Архангелы Сталина
— Мы, пожалуй, натворим. Ты признайся, Лаврентий, вашей конторки уши из-за всего этого выглядывают?
— Нет, — сокрушённо помотал головой товарищ Берия, — если бы наши, я бы точно знал. Подготовительная работа должна начинаться минимум за полгода. Тут явно кто-то из начальства руку приложил.
Я с большим подозрением поглядел на собеседника.
— А как же вы с Ильёй, ничего не зная, уже в соответствующей форме прибыли? И какими судьбами тебя вообще к нам принесло?
— Точно тебе говорю, не знал я ничего. Мы как из-за угла глянули, так и ох…, удивились очень. — Пояснил Лаврентий Павлович. — Меня Александр Христофорович попросил с Ильёй поехать.
— Бенкендорф?
— Он самый. Во время твоего звонка, мы как раз втроём обсуждали возможность крещение в православную веру антарктических пингвинов.
— Господи, пингвины-то вам зачем?
— Забыл? Твоя же идея. Ты это ещё Беллинсгаузену предлагал. Сам предложил расширить российскую зону влияния.
Вот про свои предложения я и не помню. Вот обмывание свежеоткрытого материка — отлично помню. Первые два часа. Но об этом лучше умолчим. Но меня интересует ещё один вопрос.
— А что ты знаешь про "Пижму", Лаврентий?
— Там и знать то нечего. Мало я в своё время газетных писак пересажал. Читал я эти статьи, Изяслав Родионович. Бред полнейший.
— Могу тебя порадовать, товарищ Берия, этот самый бред вышел в море два часа назад
— Не может быть!
— Я тебе что, врать буду? Вот только начальник конвоя "Пижмы", товарищ Кандыба, задержался у нас на "Челюскине".
— То-то мне фамилия знакомой показалась, — оживился Лаврентий Павлович. — Помнится, году в тридцать шестом его к стенке поставили. За расстрел чукотских шаманов в посёлке Депутатский. Слушай, Изя, Кандыбу нужно срочно валить при попытке к бегству. Не дай Бог до радио доберётся и с Москвой поговорит. Представляешь, что ему скажут про прибывшее на корабль начальство?
— Плевать, — не согласился я с Лаврентием. — Скажем, что присланы лично товарищем Сталиным.
— Угу. И нужные бумаги в архивах появятся.
— Связи с базой нет. А то бы все документы лежали уже на нужных полках. Так что про связь твоя наука знает?
— Только подтверждает мою теорию. В этом мире наших нет. Нас невозможно скопировать.
— А как же Илья?
— А что Илья? Он довез нас до границы, а сам благополучно остался.
— Рожу бы разбить твоему Илье, — я даже мечтательно зажмурился, представляя процесс.
Но помечтать долго не пришлось. Откуда-то из глубины корабля раздался пронзительный, доходящий до ультразвука, визг, а потом глухо стукнуло несколько выстрелов. Двое моряков, до этого копошившиеся на палубе, что-то засунули в мешок и бегом исчезли из поля зрения.
— Маузер стрелял, — профессионально определил Лаврентий. — Посмотрим, что там случилось?
— Придётся пойти. Всё равно нам разбираться придётся.
В узком коридорчике плотная толпа окружила коротышку, одетого в военную форму со знаками различия старшего майора на гимнастерке. Да, Лаврентий был прав, в дрожащих руках коротышки был маузер, которым он пытался перекреститься, постоянно попадая себе по лбу. Лоб сопротивлялся вторжению постороннего предмета и в знак протеста увеличился на одну, но громадную, шишку.
Кандыба, а это был именно он, при виде высокого начальства попытался что-то объяснить заикающимся голосом и не оставляя крестообразных движений маузером. Но не смог произнести ни одного внятного слова. Ближайший ко мне штатский, видимо знавший корабельного чекиста поболее моего, вызвался побыть переводчиком.
— Он это…, товарищ командир, говорит что чёрта видел.
— Какого? Где?
— В радиорубке.
Расталкивая народ, к нам пробрался старший радист, излучавший явное ехидство.
— Товарищ Решетников, — обратился он к "переводчику", — как художник, тем более советский художник, ты должен знать, что чертей не существует. Их выдумали попы для одурманивания рабочего класса. И решительно заявляю о невозможности появления чертей в моей радиорубке.
— Я то при чём? — пожал плечами художник. — Это вот он видел.
Кандыба потихоньку приходил в себя. Во всяком случае, креститься перестал. Но начал оправдываться тонким голосом.
— Я на самом деле его видел. В иллюминатор лез. Нос пятачком, морда толстая и язык показывает. А в ушах серьги в виде больших рыболовных крючков. Это, наверное, морской чёрт. Я в него три раза попал, а он всё ухмыляется и язык показывает.
Берия придвинулся к Кренкелю и негромко спросил:
— Пил?
— Кто, я? — уточнил старший радист, стараясь дышать в сторону.
— Причём здесь Вы? — Рассердился Лаврентий. — Кандыба много пил?
— Да совсем не пил. Это же Кандыба. Кто ему нальёт?
— А за свой счёт?
Такая постановка вопроса явно поставила Кренкеля в тупик.
— Как за свой счёт? Это же Кандыба!
— Всё ясно, — выдал заключение товарищ Берия, — помешательство ума на почве хронической трезвости. А ты что по этому поводу думаешь, товарищ Раевский?
С ответом я не торопился, так как в мою светлую голову пришла мысль. Я развернулся к корабельному особисту и на мгновение, только для него одного, предстал без маскировки. Как был, с крыльями за спиной и нимбом над головой. Бедняга упал на колени, и пополз в мою сторону, возобновив перекрещивание маузером.
— Ваше Сиятельство, я знал что Вы есть! И черти есть. А они в них не верят. Скажите им, Ваше Сиятельство.
Я обернулся к Кренкелю.
— Эрнст Теодорович, срочно в рубку. Радируйте в порт, пусть срочно присылают санитаров. У товарища Кандыбы помешательство. Видите, он принимает меня за генерала Раевского, героя войны 1812 года. Да, товарищи, отберите, наконец, у него оружие. — И уже чуть слышно Лаврентию. — А ты говорил валить, валить…
Глава 4
Я весь мир исколесила, только ночью синей
Мне нигде так не скучалось, как в России.
Владимир Асмолов
Что сказать? Плавание наше всё-таки началось. Капитан занял своё законное место у штурвала, или как там оно называется, и приказал отдать швартовы. Интересно, кстати, какая сволочь взяла у Воронина швартовы? А потом началась скука. Хоть вой, на пару с таксом, что он с удовольствием проделывал, дождавшись, пока побольше народу ляжет спать.
Помнится в бытность мою декабристом, а послан я был в Северное общество для недопущения участия Пушкина в сём сомнительном предприятии, написал я как-то рассказ об удовольствиях на море. Но, то скорее было писано для произведения впечатления на дам, вздыхающих до обморока и роняющих слёзы на ландыши. М-да…. Пришлось потом на селенгинскую каторгу соглашаться, избегая настойчивых домогательств особо впечатлённых барышень. Правда и выбора у меня тогда не было. Закатали меня по второму разряду на пожизненное. А за особую умственность, когда по случаю собственной коронации Коля номер первый всем сроки до пятнашки скостил, меня из списков на амнистию собственноручно вычеркнул.
Да, но в те патриархальные времена и корабли были совсем другие. Сейчас что? Накушалась калоша угля, и прёт себе по мелкой волне, спокойно, важно и чинно. Как траурный лафет на генеральских похоронах. А где же, спрашиваю, романтика? Где мачты, которые превосходят высочайшие деревья? Где паруса, невидимые, будучи подобранными, и ужасные величиною, когда корабль взмахнёт ими невиданной птицей? И где, я вас спрашиваю, пушки в каждой каюте, в которые так удобно прячется дюжина цимлянского?
А люди какие были? Нынче разве что Воронин близко с ними стоит. С десяти лет определяли судьбу свою, с младых ногтей проводя навигации на качающейся под ногами палубе. Попались бы те люди Маяковскому, вот бы гвоздей наделал. Или из него бы сделали, что, скорее всего. Кто говорит, что это из Тихонова цитата? Это, который, Штирлица играл? Тоже на скобяные изделия пойдёт. Ибо суровые будни морские закаляют тело и душу, но не ожесточают их только супротив товарищей своих. Так и делят время в плавании между службой и дружбой. У нас тогда, со времени основания флота, дуэлей между флотскими не было ни одной. Сухопутных же, особенно штабных и лейб-гвардиозусов, дырявили с превеликим удовольствием. Пистолетом или шпагою, но изрядно проредили мы гарнизоны городов приморских.
Будучи в те поры офицером флота, побороздил я моря наши и чуждые достаточно. Гаага, Нант, Брест. А пребывая в пределах туманного Альбиона, стал невольно причиной расцвета поэтического таланта Байрона, ставившего Океан превыше человека. Результатом дуэли нашей стал мой неловкий выстрел, после которого лорд совершенно перестал интересоваться женщинами, и посвятил всё время своё творчеству.
Да…было время счастливое. А что сейчас мне остаётся? Смотреть на такса, облаивающего с высокого борта качающихся на волне тюленей, и, иногда, оборачивающегося на меня с укоризною, безмолвно обвиняя в отсутствии обещанных белых медведей. Вот гадство, опять я высоким штилем изъясняться изволил. Тьфу!
