Андрей Синицын - Новые мифы мегаполиса (Антология)
Раскачиваясь в кресле, Колдун бросал на утренний ветер сор и пыль из маленького мешочка, висевшего на шее. Сор летел прихотливо — ветер нёс его с запада на восток, поворачивал обратно, сор влетал в раскрытые по жаре окна, оседал на уличных скамейках.
Это несчастья и неудачи летели по городу — сейчас Колдун сеял их просто так, для удовольствия. Иногда он развлекался тем, что следил за судьбой каждой соринки и щепочки — но сейчас его пальцы двигались машинально, а губы твердили заклинания сами.
Но этим утром над алой полосой восхода, сразу над тучами, вспыхнула и мигнула зелёная звезда. Через мгновение она погасла, но Колдун сразу понял, что пришёл тот час, которого он так боялся. Проснулся Знахарь и теперь будет искать его, чтобы мстить.
Сам Колдун был похоронен давным-давно, на юге города. Он проснулся на полвека раньше, чем Знахарь. И кровь, разбудившая его, текла реками, а не каплями. Сначала над Колдуном устроили дачи, и он слышал сквозь толщу земли, как пируют новые хозяева жизни, как вертится, постоянно заедая, граммофонная пластинка, а потом он услышал плач и голоса всё тех же дачников, которых расстреливали сноровистые люди в военной форме. Мертвый Колдун купался в крови, от которой набухла земля, и, когда вышел на лунный свет, то понял, что пришло его время.
За годом нового рождения пришла пора войны, и Колдун радовался, что заново появился на свет в правильное время, чтобы не ломать руками выстуженную землю сорок первого года. Когда над этим местом тонко запели в вышине бомбардировщики, он уже давно набрался злой силы из человеческого страха, и этого страха было вдосталь.
А теперь леса исчезли, и окрестные деревни давно стали городом. Город, как людоед, пожрал пашни и избы и переварил людские судьбы.
Дети Колдуна расплодились, и хоть не были так же сильны, как он, не теряли времени даром. Колдун поселился у одного из сыновей — в большом новом доме на бульваре.
Он помнил, как давным-давно поссорился со Знахарем. Веселья ради Колдун затеял в городе чуму, и то-то было веселье.
Но Знахарю это вовсе не понравилось, и он решил наказать Колдуна. Вина по их меркам была невелика, да воевода крут. Знахарь настиг врага в южной дубраве и закопал по всем правилам.
Отчего он пожалел детей — Колдуну было непонятно. Но именно это и сгубило Знахаря, и он сам лёг в землю — только убили его люди, которых он лечил. Сыновья Колдуна смотрели из-за деревьев, как бьют колами по телу старика, и только удивлялись людской сноровке.
Потом они отловили всех детей Знахаря и предали их, связанных, реке. Когда вода сомкнулась над последним в роду Знахаря, Колдун ещё лежал под землёй и бездумно отдыхал от солнца.
Сейчас пространство города было очищено, и Колдун, вернувшись, долгое время жил в нём, как на чистом и вольном лугу, где пахнет травой и свежестью, где неоткуда ждать беды.
Но теперь он чувствовал, что Знахарь не спит и перемещается по улицам города.
Знахарь поселился в своих прежних местах — теперь там чадил завод, бодрый факел горел на высокой трубе, вокруг были болота и странные поселения. Первым делом он встретил вьетнамского колдуна, который долго притворялся глуховатым. Потом они кое-как договорились, и Знахарь некоторое время прожил в огромных корпусах брошенной фабрики, где из каждого угла раздавался стрёкот швейных машинок. Племя подопечных вьетнамского собрата было многочисленно и так же однородно, как лягушки на просёлочной дороге.
Сначала Знахарь думал, что они заполонили весь город, но потом понял, что в этих местах вместе с людьми поселилось слишком много разных вер и суеверий. Восток пришёл на его землю — но это не пугало Знахаря. Он видел слишком много примеров того, как приходил Восток, а потом откатывался назад, как Запад валом прокатывался на Восток, но сразу исчезал, изнемогая.
Он знал, что закон един на всех, и спокойно говорил с колдунами с берегов Каспия и пустынь Азии.
Знахарь быстро узнал судьбу своего врага, но больше его занимало другое. Кроты и землеройки нашептали ему в мёртвое ухо тайну, и эта тайна была сладкой, как месяц, тягучей, как леденец.
Тайна была в том, что его род не пресёкся.
Он и сам чувствовал это — что-то родное существовало на земле. Иногда ему даже казалось, что и дом его цел.
Как-то Знахарь вернулся к изгибу дороги, тому месту, где стояла его изба, и теперь уже ясно увидел, что от места идёт след, будто дом удирал от преследователей, роняя старый мох из брёвен и щепки.
След терялся, но Знахарь продолжал изучать окружающий его мир.
Несколько раз к нему, похожему на нищего, приближались милиционеры, но он легко отводил им глаза. Однажды битком набитый автобус приехал во вьетнамское общежитие с проверкой, но высыпавший из него отряд недоуменно слонялся вокруг фабрики.
Милиционеры покрутили головами, хором помочились на бетонный забор, да так и уехали. Вьетнамский колдун зауважал Знахаря ещё сильнее, но попросил не мешать его делу — он просто покупал милиционеров. Чтобы не обидеть, вьетнамский колдун стал снабжать Знахаря настоящим бальзамом — эти красные баночки с золотой звездой, лежавшие раньше везде, отчего-то пропали.
Вскоре Знахарь переехал — поближе к людской толкотне. Он ни в чём не нуждался, вокруг происходило необычное безумие. Такое он видел накануне войн и революций.
Все что-то продавали и покупали, на улицах было полно пьяных, как яйца на Пасху бились друг о друга дорогие автомобили.
И с ненавистью смотрела на это угрюмая мазутная толпа городских окраин.
Он поселился в квартире выжившего из ума профессора. Квартира была запущена, по стенам весели фальшивые обереги и камни силы. Ни один из них не действовал — и Знахарь с улыбкой касался их, думая, не придать ли им хоть какую-нибудь силу.
В квартире к стенам жались плакаты и противоречивые лозунги, прибитые к деревянным шестам, — профессор таскался с ними на митинги и демонстрации. Мода на это занятие прошла, и часто он стоял под дождём на какой-нибудь площади с двумя-тремя сумасшедшими старухами.
Мимоходом Знахарь вылечил ревматизм, давно поселившийся в худой профессорской спине. В тот день, когда луна пошла на убыль, он пробормотал нехитрые заклинания, и болезнь начала исчезать вместе с худеющей луной, да так и пропала навсегда.
Несколько раз на улице он видел внуков Колдуна — но они прошли сквозь него, как сквозь туман. Можно было бы поймать одного зазевавшегося и прямо где-нибудь за гаражами или у мусорных баков высосать у него всю память — но было рано. Тогда его хватятся и поймут, что он ищет.
Пусть Колдун думает, что его давнишний противник слаб и доволен тем, что ему выпало.
И правда, его не тревожили больше. Двойник Знахаря, сделанный из травы и проволоки, сидел во вьетнамском общежитии, совал кусок ткани под бьющуюся и клекочущую механическую иглу и сам был обряжен в то, что шил, — версаче и прада.
Двойник послушно подавал паспорт с вложенными в него деньгами проверяющим, и два внука Колдуна, когда заглянули с проверкой, тоже спрятали в свои фальшивые мундиры вполне настоящие американские бумаги с портретами.
Лейтенант пожарной службы жил на краю города. За домом и днём, и ночью грохотала граница города — огромная окружная дорога. Часто лейтенант ночевал в пожарной части, чтобы не трястись в автобусах поутру и чтобы не видеть смутных беспокойных снов под шум ночных машин.
Сослуживцы любили его, хотя и считали заговорённым — многие из них не боялись огня, но только лейтенант избегал ожогов.
Что-то было в этом неестественное, но лейтенант жил со всеми вровень, и о нём не судачили.
Наоборот, его караул считался счастливым — лейтенант знал толк в обращении с огнём. Одного он не любил: когда пожарные тащили вещи из погорелого дома. А время было голодное, огонь списывал всё, зачищал и подчищал любую ценность, как бы входя в сговор с невысоким окладом и нищим пайком пожарного. Но рядом с лейтенантом никакая вещь, взятая с пепелища, не шла впрок.
Все его предки были пожарными — один, странствуя по деревням, усмирял огонь молоком только что отелившейся коровы, другой кидал через пламя пасхальные яйца и весьма преуспел в тушении. Ещё один привёз в Россию трубы конструкции знаменитого механика Ван ден Хейдена и всю долгую морскую дорогу спал на них, чтобы сберечь от лихих людей. От него в роду остался камень, нарицаемый уакинф. Уакинф, или яхонт, как казалось лейтенанту, светился в глубине шкафа, отмеряя остатки сна до дежурства.
В лихое время умирания империи ему часто приходилось ездить на поджоги — горели склады и автомобили. Горели киоски и ларьки, они вспыхивали как свечки, и иногда в них колотились, беззвучно крича, запертые продавцы. Следователи тоже любили лейтенанта — потому что он угадывал, как родился огонь и каким путём шёл.
