Уильям Нолан - Детские игры
— Ты вляпался, — ответил директор. — И звонил бы ты сейчас, пока они не разошлись на обед.
Через десять минут я дозвонился в Союз; Макштайн, к счастью, был еще там. Слушая мою историю, он то и дело ворчал.
— Вы член Союза, я надеюсь?
— О да, — сказал я.
— Взносы уплачены?
— Конечно.
— Хорошо, — сказал он. — Надо подумать. Я перезвоню вам через час-полтора. В моей практике таких случаев не было, поэтому мне надо подумать.
— Вы не могли бы хоть приблизительно оценить мою ситуацию, — спросил я.
— Разумеется, мы полностью на вашей стороне, — сказал Макштайн. — Законодательная служба и все остальное, но…
— Что? — сказал я. — Что — но?
— Я не представляю себе ваши шансы, — ответил он и положил трубку.
День тянулся, а звонка от Макштайна все не было и не было. Директор, по горло сытый Томисом, откатил его в галерею. В перерыве я снова позвонил в Союз.
— Извините за молчание, — сказал Макштайн, узнав мой голос. — Я был очень занят.
— Что я должен делать? — спросил я.
— Все это дело, — сказал Макштайн, — зависит от того, как отнесутся к нему родители. Если они начнут процесс, мне придется встретиться с вами и отработать тактику защиты.
— А тем временем, — сказал я, — Томис все еще не Томис, а садовая тачка.
— Совершенно верно. И вот что я вам хочу предложить: сегодня вечером прикатите его домой, собственноручно. Поговорите с его предками и попытайтесь понять их отношение. Кто знает, вдруг они будут вам признательны.
— Признательны? — сказал я.
— Да, в Глазгоу был случай — ребенка превратили в мясорубку. Его мать была очень довольна и не хотела, чтобы его превращали обратно. Так что, идите, поговорите и утром дайте мне знать.
— Хорошо, — сказал я.
Я подождал до четырех часов и, когда школа опустела, выкатил Томиса на улицу.
По дороге я привлекал пристальное внимание прохожих, из чего заключил, что слухи меня опередили. Множество людей, с которыми я не был знаком, кивали мне и говорили «добрый вечер», а трое или четверо выбежали из магазина поглазеть.
Наконец я подошел к дому, и мистер Томис открыл дверь.
В доме было людно и шумно — праздновали выигрыш на бирже. Какую-то минуту он смотрел на меня остолбенело, а затем предпринял отчаянную попытку сосредоточиться.
— Это учитель Тедди! — взревел он, обернувшись к гостям. — Вы как раз вовремя, заходите, пропустите рюмочку.
— Нет, ну что вы, — сказал я. — Я насчет Тедди…
— Это может подождать, — сказал мистер Томис. — Давайте, заходите.
— Нет, это очень серьезно, — возразил я. — Видите ли, я сегодня утром превратил Тедди в садовую тачку, а теперь…
— А теперь зайдите и выпейте, — настоятельно произнес он.
И я зашел и выпил за здоровье мистера и миссис Томис.
— Сколько вы выиграли? — спросил я из вежливости.
— Одиннадцать тысяч фунтов, — сказал мистер Томис. — Неплохая шуточка, а?
— Да, но теперь, — твердо сказал я, — насчет Тедди.
— Этот фокус с тачкой, что ли? — сказал мистер Томис. — Сейчас с ним мы разберемся.
Он вытащил меня во двор и подошел к тачке:
— Это он? — спросил мистер Томис. Я кивнул.
— Так, Тедди, слушай меня, — угрожающе сказал он. — Или ты сию же минуту приходишь в себя, или я сам вышибаю из тебя эту дурь.
Говоря это, мистер Томис расстегивал массивный пояс, который вместе с подтяжками придавал ему некое архитектурное единство.
Садовая тачка превратилась в Тедди Томиса, рванула через сад и прошмыгнула через дыру в ограде.
— Вот, пожалуйста, — сказал мистер Томис. — Вся ваша беда в том, что вы слишком с ним церемонитесь. Пойдемте, пропустим еще по рюмочке.
Дэвид Монтрос
Людмила
Обычно, как только Людмила переступала порог дома, бабушка тут же поднимала крик, требуя от нее объяснений, почему она так долго отсутствовала, гуляя по лесу, хотя на самом деле девочку могли просто за плохие отметки задержать в школе. Иногда старуха даже не раскрывала рта, а попросту кидала в нее подушкой, а потому Людмиле приходилось постоянно быть начеку, чтобы вовремя увернуться от мягкого снаряда. Сегодня, однако, все было иначе. Сегодня днем подушка в нее не полетела. Не было даже крика.
— Бабушка? — Людмила рискнула поднять на нее взгляд и увидела торчащие из-под подушки тонкие белые косички старухи, а также одеяла, которыми девочка сама аккуратно укрыла ее несколько часов назад. Ей хотелось сказать: «Извини меня за сегодняшнее утро, бабушка. Я буду хорошей девочкой. Пожалуйста, прости меня и скажи хоть что-нибудь. Ну пожалуйста, скажи».
Она знала, что если бабушка сейчас не заговорит, то и все оставшиеся долгие-долгие дни тоже будет молчать. Ни слова не проронит. Может, даже до тех самых пор, когда повсюду закружат белые мухи, а лачугу заполнят голоса папы и всех ее братьев, вернувшихся с жатвы.
Тихонько, чтобы не разбудить бабушку, она поставила на стол плетеную корзинку со свеклой, капустой и соблазнительным куском свиной солонины, после чего поспешила подбросить в печь побольше хвороста. Даже в самую жаркую погоду бабушка жаловалась на то, что постоянно мерзнет, и Людмиле в поисках дров приходилось каждый день совершать по лесу все большие круги. Следующей весной она попросит папу и братьев оставить ей побольше хвороста перед тем, как отправиться собирать очередной урожай. Если этим летом бабушке захотелось, чтобы в лачуге было натоплено жарче, чем в прошлом году, то на следующий год ей наверняка захочется тепла еще больше, чем даже сейчас.
Но тогда Людмиле уже исполнится тринадцать лет, и она сама научится рубить дрова. По крайней мере, сможет дотянуться до самых нижних веток березы и пихты, и тем самым хотя бы отчасти освободит взрослых. Тогда они выроют колодец и вода станет, поступать прямо в их избу, или соорудят забор вокруг огорода, чтобы зайцы и олени наконец перестали поедать их овощи. А на ближайшую зиму еды почти не оставалось. При одной мысли об этом девочке еще больше захотелось есть. Да и деньги, кажется, тоже кончились — вот разве когда папа вернется домой…
Стараясь не глядеть на бабушку, которая терпеть не могла, когда ее заставали спящей, Людмила обжарила свинину, очистила свеклу, нашинковала капусту и, вылив из ведра в котел остатки воды, поставила все это на огонь. Потом так же тихо накинула на плечи шаль и направилась через поляну к журчащему по камням ручейку, звуки которого так напоминали ей трели балалайки брата Шуры.
Если она подольше задержится на улице, бабушка все это время проспит, и тогда не так долго будет ворчать на нее перед сном. А снаружи так хорошо и спокойно; можно вслушиваться и всматриваться в окружающие деревья и кусты. Да и пахло здесь чудесно — внутри избы запах был отвратительный.
Когда Людмила вернется, она скажет бабушке, что была в школе, а потом заходила в продуктовый магазин, но та как всегда завизжит и запустит в нее подушкой. Потом они поедят супа и улягутся в постель, а через день-два, или через неделю, папа и братья будут уже дома. В их присутствии бабушка всегда вела себя гораздо спокойнее.
Но прошлой весной папа как-то сказал ей:
— Если бы тебе, дорогая Людмила, пришлось все время лежать в постели с парализованными ногами, то ты бы тоже ворчала, сердилась и постоянно ныла.
Раз папа сказал, значит так оно и было. Он вообще у нее лучший отец на свете. Когда он дома, то всегда помогает ей делать уроки, а темными зимними вечерами приходит к школе, чтобы проводить ее по лесу до дома. Их школьная учительница товарищ Варвара обычно повторяла, что люди должны трудиться по способностям, а потреблять по своим потребностям. Но ведь бабушка потребляла, а сама никакой пищи не производила. Папа сказал, что в ее возрасте это понятно — в свое время она достаточно потрудилась.
Этим летом, когда дикие звери и птицы съели почти все овощи и зерно, так что нечем даже стало кормить скотину и кур, старый Николай из продмага сказал, что зимой обязательно появятся волки. За последние три года никто в деревне не видел волков, но каждый знал, что когда люди начинают умирать с голоду, волки обязательно приходят.
Людмила никогда раньше не видела волков, но часто слышала их вой. И бабушка постоянно повторяла, что дикие звери очень любят кушать маленьких нехороших девочек.
О, как хорошо будет, когда вернутся папа и все ее семеро братьев. Наверное, это случится уже на этой неделе, потому что, как сказал старый Николай, грустно покачивая при этом головой, раннее возвращение означает плохой урожай и совсем мало еды для всех. Но папа все равно обязательно отгонит волков от их избы — раньше он всегда так делал.
Когда же они все окажутся дома, то не будет тех темных и холодных утренних часов, когда Людмиле приходилось выбираться из-под бабушкиного бока, разбивать корку льда в ведре рядом с потухшим очагом, подсовывать под старуху горшок, а потом приниматься за приготовление каши.
