Михаил Елизаров - Библиотекарь
Я поднял трясущимися пальцами опрокинувшийся стаканчик. Сердце стучало гулко, будто из цистерны. Воздух с трудом просачивался в скомканное страхом бумажное горло.
– Ритка, Ритка… – досадливо бормотала Горн. – После смерти пакостишь, подруга… Вот что, Алешка, – она задумалась, – порассуждаем логически… Первое. У Ритки идеалы были. По Смыслу… Потому Лизку и убила. Той только власть подавай… Второе. Ритка бы вкладыш сберегла… Любой ценой. И третье. Насчет тебя, Алешка… Планы у нее были. Грандиозные. Любила… Поэтому и живешь еще… Ритка верно рассчитала. Ты теперь единственная ниточка… Сдохнешь, и пропал вкладыш… Пропал Смысл… Ты все знаешь… Подсознательно, конечно… Раз с Риткой дружбу водил…
Горн с любопытством оглядела меня:
– Ритка говорила… Ты Книгу Смысла прочел… Так?
– Прочел.
– С вкладышем?
– Да.
– Значит… – голос старухи прозвенел мелкой дрожью, как заверченная волчком монета, – тебе известен Смысл?…
Горн резко отвернулась, словно ей закатили пощечину. На выщербленных скулах вздулись злые желваки. Кажется, самолюбивую старуху задело, что Смысл открылся не ей – великой прозорливой Горн, повелительнице жестоких старух, а никчемному существу, Алексею Вязинцеву, библиотекарю уничтоженной широнинской читальни…
– Алешка, – почти жалобно попросила она. – Расскажи про Смысл… Сядь ближе.
Книга Власти еще действовала, и я не скрытничал.
«ВНУЧЕК»
– Столько думала… – шелестела Горн. – Какой он будет… Смысл… Вечный труд… И личное бессмертие… Говорят… Когда Моисей переписывал Тору… Ангел смерти не мог взять… его душу. – Горн двинула рукой. Из рукава показался тонкий золотой браслет часиков. Старуха протяжно закряхтела: – У-у-у-фф-у-фу-охх…
Моего лица коснулся пованивающий гнильцой дух нечистых зубов и больных кишок. Я не заметил, как Горн преобразилась. Точно вылезли наружу крючковатый шелушащийся нос, непропорционально большие дряблые уши. На усохшем лобике и щеках налились гречневым пигментом родимые пятна и многочисленные старческие бородавки.
– Засиделись мы, Алешка… Читать пора. Книгу Силы. Два раза в сутки читаю… Мне ведь… девяносто шестой год… Натуральная жизнь закончилась. Лишь Книга держит… Э-э-э… – Горн скорчила ехидну гримасу. – Не нравлюсь? Старая? Страшная? Не царица больше? Не владычица? Поправимо… Вот Книгу Власти прочту… Опять зауважаешь…
Я испытывал ни с чем не сравнимые стыд и омерзение за пережитые минуты гнусного угодничества перед этим ветхим существом, чьей злобной волей были приговорены мои друзья…
– Я здесь при чем? – проницательно воскликнула Горн. – Деревню Ритка сдала… Убивали вон те… – она указала за окно. – Мне Смысл был нужен… Ненавидишь? Отомстить хочешь? Зря… – узловатые пальцы стиснули прислоненную к стулу трость. – От смерти его спасла, – перечисляла заслуги Горн. – Настрого запретила… Пальцем тронуть… Что? Не веришь? Интересный ты… Все читатели подохли… Он почему-то живой… И где благодарность?… – хриплый, растерявший краски очарования тембр умел убеждать. – И не стыдно?… Старую бабку… Убить… Алешка… Ай-яй-яй… – Из трости вдруг выпорхнул тонкий длинный клинок. Острие замерло в сантиметре от моего лица. Я даже не успел отшатнуться. – Видишь? – насмешливо осведомилась Горн. – Я ловчее. Рукой двинуть… и тебя нет…
– Не убьете вы меня, – сказал я, осторожно отодвигая ладонью шпагу, – вам Смысл нужен.
– Да не особенно… – она нарочито зевнула. – Подумаешь… Покров советской Богородицы над страной…
Я понял, что Горн маскирует эмоции, и уверенно сказал:
– Зато и бессмертие дает! А вам, Полина Васильевна, даже Книга Силы не помогает…
– Люблю жить… – призналась Горн. – Умирать не люблю… – клинок, чуть покачавшись перед моими глазами, с щелканьем нырнул в трость. – Все равно… Вкладыша нет… Какой в Смысле прок? Какой в тебе прок? – Звучало это, впрочем, вполне дружелюбно. – Забавно… Ритка – дура… Как она сказала?… Э-э-э… Ага, вот… «Я завещала Алексею Смысл… На добрую память…» – Горн скрипуче хохотнула. – А ты не помнишь… Хороша память!
В этот момент я уже знал, где находится вкладыш из Книги Смысла. Стараясь не выдать себя волнением, я уставился в пол.
– Не грусти, Алешка, – по-своему истолковала Горн мои поникшие плечи и опущенную голову. – Пока не трону… Месяц даю… Испытательного сроку… Но торопись. Не расслабляйся. Шевели мозгами… У меня терпение не резиновое… Лопнет…
– Полина Васильевна, – я на ходу сочинил вопрос, чтобы успеть взвесить все перспективы моего нежданного открытия, – а это вы придумали музыку во время боя ставить?
– Не я. Риткина идея… Плацебо. Но помогает. Не всем. От характера зависит. Возраста… Склада ума… Темперамента… Надо еще… С песней подгадать… Выкручиваемся помаленьку. Одному пластинку заведем. Другому астматический сбор заварим. Трава из аптеки. Тоже бодрит… Разные способы. Но согласись… Выдавать Книгу Ярости… Или Силы… Всяким шушерам, – Горн презрительно кивнула на окно. – Обойдутся. Без Книги больше передохнет… Правильно?
– А давно вы познакомились с Маргаритой Тихоновной?
– Давненько… – нахохлилась Горн. – Риткина мать… Валентина Григорьевна… Соседкой была… по палате… В доме престарелых. С ней все начинали… С Валентиной Григорьевной… Можно сказать… У истоков стояли… Она привела Ритку. Когда ж это?… Восемьдесят шестой год… Четырнадцать лет назад… Ритке пятидесяти еще не стукнуло… В самом соку…
– А что с матерью Маргариты Тихоновны? Жива?
– Жива… Только в маразме. Она раньше магнитогорский регион курировала… Теперь наказана. Не переживай. За ней ухаживают… – Горн хитро улыбнулась: – Зубы заговариваешь?
– Нет, Полина Васильевна. Просто спросил.
– Что еще интересует?
– Вот, допустим, найдется вкладыш… Что тогда со мной?
– Не умрешь.
– Понятно… – я набрался решимости. – Мне гарантии нужны, Полина Васильевна.
– Гарантии? – весело удивилась Горн. – Тебе?!
– Вы, только вкладыш получите, сразу же меня ликвидируете…
– Не убью. Обещаю… Моего слова тебе мало?
– Маловато, Полина Васильевна.
– Наглеешь, Алешка… – Горн напряглась. К тонким выцветшим губам прилила синева.
– Вы извратите свое обещание или же истолкуете, как вам выгодно. Может, лично вы и не убьете, так ваши подопечные. Не они, так наемники…
– Странный ты, Алешка… – укоризненно сказала Горн. – Смешной… Жизнь на волоске… Торгуешься, как жид… А товара-то и нет.
– Я вспомню, где вкладыш, Полина Васильевна. Обязательно. Это вопрос времени. Чем надежнее гарантии, тем быстрее вспомню… И еще одно…
– Ну, – Горн подалась вперед. – Внимательно слушаю…
– Не воздействуйте на меня больше Книгой Власти. Очень унизительное ощущение остается.
Горн хмыкнула:
– Книга не нравится… И воля моя унижает… Скажи, пожалуйста… Гордыня тебя одолела, Алешка…
– Это у вас гордыня, Полина Васильевна. Ничем поступиться не хотите. Из-за чванливого самодурства готовы Смысла и бессмертия лишиться…
Горн издала странный звук, словно бы у шкафа открылась и закачалась скрипучая дверца. Старуха, отсмеявшись, сказала:
– Ритка была права… Что-то в тебе есть… Я понимаю… Могу устроить… Даже мой приказ… Не заставит тебя убить… Наоборот, меня разорвут, бедную… Нравится, Алешка? Главным будешь… Старшим… Но мне тоже… Гарантии нужны… Ты много просишь… А взамен… Пшик. Пустые обещания. Разве справедливо?
Я встретился взглядом с Горн и понял, что попался, как гоголевский Хома. В серых зеркалах моей оробевшей души сразу же отразилась умственная суета, полная страха и хитростей.
– Алешка! Сопля зеленая! – Горн в восторге откинулась на спинку стула. – Ай, молодчина! Умничка! Ну, выкладывай, не стесняйся… Видишь… Как ты просил… Без Книги Власти… По-хорошему… А вздумаешь упрямиться… Кликну моих девок… Они мастерицы пытать… Уж поверь… – Горн вдруг посерьезнела. – Вот, Алешка… И где сейчас… Твои гарантии?
Горн я ненавидел, а себя презирал. Еще утром я был готов погибнуть в бою и вдруг за какой-то час растерял нажитую за полгода решительность. Все объяснялось просто: я не был отважным по природе, и главным мотивом моих поступков всегда был стыд перед окружением. Читальня погибла, я остался наедине со своим истинным нутром, и это нутро не желало умирать ни в бою, ни от пыток, заранее соглашаясь на все условия, лишь бы выжить.
Я попытался аккумулировать в себе стыд. Он появился, и стало еще противнее. Меня посетило не мощное созидательное чувство, поднимающее труса в атаку. То было слезливое утреннее раскаяние пьянчуги, пропившего деньги на хлебушек детям, – колики вялой совести, тающие с похмельным стаканом.
Напрасно я убеждал себя отбросить уловки и глупые надежды, говорил, что отсрочки только продлят мучения, призывал к достойной смерти: «Тебя в любом случае убьют. Пока не поздно, сверни старухе шею и умри достойно!».
