Terry Pratchett - Добрые предзнаменования (пер. В.Филиппов)
Комната заполнилась густым сернистым дымом. Когда он рассеялся, Хастур уже исчез. В комнате не осталось ничего: только десять чисто обглоданных скелетов, несколько лужиц расплавившегося пластика и, кое-где, блестящие железки, которые когда-то могли быть деталями телефона. Намного лучше было бы стать медсестрой в зубном кабинете.
Однако нет худа без добра, и все это доказывает лишь то, что в самом Зле таится семя его уничтожения. В этот момент по всей стране те, кто в противном случае могли впасть в гнев или ярость, когда их вытащили из горячей ванны или переврали их имя, испытывали полную безмятежность и пребывали в мире со всем сущим. То, что сделал Хастур, вызвало экспоненциальное распространение волны добра малой интенсивности, и миллионы людей, душам которых могла бы быть нанесена мелкая повседневная травма, не пострадали. Так что все в порядке.
* * *Вы бы не опознали в нем тот же самый автомобиль. На нем не было ни одного непомятого места. Обе передние фары разбились. Колпаки с колес давно слетели. Он был похож на ветерана доброй сотни гонок на выживание.
Ехать по тротуарам оказалось тяжело. Еще хуже было в подземных переходах. Хуже всего пришлось при переезде через Темзу. По крайней мере, ему хватило разумения поднять стекла в окнах.
И все же он был здесь. И сейчас.
Через пару сотен метров он выедет на М40, а по ней, практически напрямую, доберется в Оксфордшир. Оставалась единственная загвоздка: снова между Кроули и большой дорогой пролегло шоссе М25. Истошно вопящая, пылающая лента боли и темного света[48].
Одегра. Ничто не может пересечь этот знак и остаться в живых.
Ничто смертное, разумеется. Что случится с демоном, Кроули не мог утверждать с полной уверенностью. Его, конечно, не убьет, но приятного все равно мало.
Впереди, перед въездом на эстакаду, полиция перекрыла дорогу. Выгоревшие остовы машин – некоторые еще горели – ясно демонстрировали, что случилось с машинами, которые попытались проехать по эстакаде над темным шоссе.
Особой радости на лицах полицейских не было.
Кроули переключился на вторую скорость и нажал на газ.
Полицейский кордон он проехал на скорости под сто километров. Это было проще всего.
Случаи самопроизвольного возгорания человека отмечаются во всем мире. Идет себе кто-нибудь по жизни, вполне довольный собой, вдруг раз – и от него остается только грустная фотография, на которой кучка пепла и чудесным образом нетронутая огнем одинокая кисть или ступня. Свидетельств самопроизвольного возгорания автомобиля намного меньше.
Каковы бы ни были статистические данные, они только что пополнились еще одним случаем.
Кожаная обивка задымилась. Глядя прямо перед собой, Кроули пошарил левой рукой на соседнем сиденье, нашел «Пророчества» Агнессы Псих и положил к себе на колени, в безопасное место. Жаль, что она этого не предсказала, подумал он[49].
А потом пламя охватило машину.
Он должен был ехать дальше.
На другом конце эстакады был еще один полицейский кордон, не пропускавший машины, направлявшиеся в Лондон. Собравшиеся в кучку полицейские хохотали над новостями, в которых только что сказали, что патрульный на мотоцикле остановил на М6 украденную полицейскую машину и, к своему изумлению, увидел, что за рулем сидит крупный осьминог.
Некоторые полицейские готовы поверить чему угодно. Только не столичные. Столичная полиция – самая здравомыслящая, самая приземленная, самая цинически прагматичная часть полицейских сил Британии.
Нужно немало, чтобы лишить столичного полицейского душевного равновесия.
Нужен, например, огромный, разбитый вдребезги автомобиль, скорее – не больше, но и не меньше – огненный метеор, пылающий, скрежещущий, сыпящий каплями расплавленного металла механический апельсин Преисподней, за рулем которого в языках пламени сидит, дико ухмыляясь, безумец в темных очках, и чтобы этот автомобиль, оставляя за собой хвост жирного черного дыма, ехал сквозь хлещущий дождь и ветер прямо на них на скорости сто тридцать километров в час.
Тогда конечно.
* * *Карьер был центром спокойствия в бущующем мире.
Гром не просто гремел над головой, он рвал воздух в клочья.
– Сюда едут мои новые друзья, – повторил Адам. – Они скоро будут здесь, и тогда мы сможем начать.
Бобик завыл. Это был не сиреноподобный вой одиного волка, но жуткие рыдания маленькой собачки, попавшей в большую беду.
Язва сидела, не поднимая глаз.
Казалось, она о чем-то напряженно думает.
Наконец, она подняла голову и взглянула прямо в пустые серые глаза Адама.
– А что возьмешь себе ты, Адам? – спросила она.
Вместо бури над миром внезапно нависла звенящая тишина.
– Что? – повернулся к ней Адам.
– Ну, ты же разделил мир, правда ведь, и каждый из нас получит свою часть – так какая часть будет твоя?
Тишина пела, словно струна – резко и звонко.
– Точно, – подтвердил Брайан. – Ты нам так и не сказал, что достанется тебе.
– Язва права, – сказал Уэнслидейл. – Мне сдается, не так уж много останется, если мы заберем себе все эти страны.
Адам открыл рот и снова закрыл.
– Что? – спросил он.
– Какая часть твоя, Адам? – повторила Язва.
Адам смотрел на нее. Бобик перестал выть и уставился на хозяина пристальным, полным работы мысли дворняжьим взглядом.
– Я? – переспросил он.
Тишина не умолкала и тянула единственную ноту, способную заглушить весь грохот мира.
– У меня же будет Тэдфилд, – сказал Адам.
Они смотрели на него.
– Ну… и Нижний Тэдфилд, и Нортон, и Нортонский лес…
Смотрели во все глаза.
Адам переводил взгляд с одного лица на другое.
– Это все, что мне когда-нибудь было нужно, – сказал он.
Они покачали головами.
– Я могу их взять, если хочу, – с угрюмым вызовом в голосе сказал Адам, но в этом вызове вдруг мелькнуло сомнение. – И я могу сделать их лучше. Деревья, чтобы лучше лазать, пруды, чтобы…
Его голос неуверенно стих.
– Не можешь, – решительно сказал Уэнслидейл. – Они не то что Америка и всякие эти страны. Они по-настоящему настоящие. И потом, они принадлежат всем нам. Они наши.
– И ты не сможешь сделать их лучше, – добавил Брайан.
– И даже если попробуешь, мы все узнаем, – вставила Язва.
– Ну, если вас только это заботит, не волнуйтесь, – беззаботно начал Адам, – потому что я могу сделать так, чтобы вы делали все, чего мне хочется…
Он остановился, когда его уши с ужасом услышали те слова, что произнес рот. ЭТИ попятились.
Бобик прикрыл лапами голову.
Лицо Адама выглядело как символ крушения империи.
– Нет, – хрипло сказал он. – Нет. Вернитесь! Я приказываю!
Они замерли, готовые броситься прочь.
Адам смотрел на них
– Нет, я не то хотел… – начал он. – Вы же мои друзья…
Его передернуло. Голова откинулась назад. Он поднял руки и ударил кулаками в небо.
Его лицо исказилось. Меловое дно карьера под кроссовками пошло трещинами.
Адам открыл рот и издал вопль. Такой вопль не мог родиться в простом смертном горле. Он взмыл из карьера, слился с бурей, и тучи свернулись новыми, отвратительными на вид комками.
Он длился и длился и длился.
Он эхом летел через всю вселенную, которая намного меньше, чем верят физики. Он сотрясал небесные сферы.
В нем звучала утрата, и долго не было ему конца.
Потом он кончился.
Словно что-то лопнуло.
Голова Адама опустилась. Он открыл глаза.
Что бы ни стояло в центра карьера до этого, теперь там стоял Адам Янг. Адам Янг, который стал мудрее, но тем не менее – Адам Янг. Возможно, даже более Адам Янг, чем когда бы то ни было.
Жуткая тишина в карьере сменилась привычной, уютной тишиной – всего лишь простым отсутствием звука.
Освободившись, ЭТИ прижались к меловой стене, не отрывая от Адама глаз.
– Все нормально, – тихо сказал Адам. – Язва… Уэнсли… Брайан… Идите сюда. Все нормально. Все хорошо. Теперь я все знаю. И вы должны мне помочь. Иначе это случится. На самом деле случится. Случится, если мы чего-нибудь не сделаем.
* * *Водопровод Жасминового Домика рычал и плевался и обдавал Ньюта водой цвета светлого хаки. Холодной водой. Вероятно, это был самый холодный из всех холодных душей, которые когда-либо приходилось принимать Ньюту.
Однако нужного действия он не оказал.
– Небо красное, – сказал он, вернувшись в комнату. Он ощущал себя немного маньяком. – Полчетвертого вечера. В августе. Что это значит? С точки зрения мореходных дел мастера, скажем? «Если небо красно вечером, моряку бояться нечего…» Я хочу сказать – если красное небо по вечерам вызывает восторг у моряка, то что вызывает восторг у оператора компьютерных систем на супертанкере? Или это пастухи не боятся красного неба по вечерам? Никогда не мог запомнить.
