Андрей Курков - Судьба попугая
Добрынин заметил, что урку-емец с утра пребывал в странном приподнятом настроении, но никаких вопросов ему не задавал, тем более что рот постоянно был занят работой, а в редкие минуты передышки больше хотелось сделать несколько глубоких вдохов, чем вести разговор.
Однако вечером все прояснилось.
Ваплахов, вместо того чтобы готовить ужин, сразу после возвращения с фабрики сел за стол и стал что-то писать.
— Что это ты пишешь? — спросил Добрынин.
— Письмо.
— А кому?
Тут Ваплахов внимательно посмотрел на старого товарища, и увидел в его взгляде Добрынин много тепла и доброты.
— Тане Селивановой, — мягко произнес урку-емец. Добрынин задумался. Почему-то с давних времен решил он, что писать письма — это женское занятие, а мужчины должны слать радиограммы. И вот теперь, видя перед собой пишущего письмо мужчину, он понял, что был в своих мыслях не прав. И вспомнилось ему письмо, полученное вместе с посылкой от товарища Волчанова. Попробовал он вспомнить: писал ли письма товарищ Ленин? В недавно прочитанных рассказах о письмах ничего не было.
— А о чем пишешь? — спросил Добрынин, отвлекшись от своих мыслей.
Ваплахов дописал какое-то слово и, опустив ручку в чернильницу, сказал:
— О нашем труде пишу, о фабрике…
— И обо мне?
— Да, конечно. И о вчерашней свадьбе хочу написать, — при этих словах в голосе урку-емца появилась нотка надежды и мечты.
Добрынин кивнул.
— Тебе она нравится? — спросил он прямо.
— Да, — сказал Ваплахов.
— Хорошая девушка, — одобрительно произнес Добрынин. — Патриотка. Может, женишься? ! Урку-емец не то чтобы смутился, но промолчал. Не знал он, как ответить на эти слова. Конечно, вчерашняя свадьба ему понравилась, и он завидовал жениху, представляя себя на его месте. Но на месте невесты виделась ему только рыжеволосая Таня Селиванова в сиреневом сарафанчике, плотно облегающем ее сильную фигуру.
— А у тебя еще ручка есть? — спросил вдруг Добрынин.
— Есть.
— И бумага?
— И бумага.
— Дай, — кратко попросил Добрынин. — Я, наверно, тоже письмо напишу.
— Кому? — едва заметно улыбаясь, спросил урку-емец.
— Да… товарищу Тверину хочу написать, — признался Добрынин.
В этот вечер они так и не поужинали. До самой темноты сидели они за столом друг против друга и скрипели перьями ручек, останавливаясь, обдумывая каждое слово, каждое предложение.
Это занятие так захватило Добрынина, что в какой-то момент показалось ему, будто он разговаривает с товарищем Твериным, будто на каждый написанный вопрос он слышит ответ, сказанный таким знакомым, таким близким, чуть хрипловатым и уставшим голосом.
В этом письме Добрынин наставил столько вопросительных знаков, что их хватило бы для двух личных листков по учету кадров. Спрашивал он товарища Тверина и о здоровье, и о жизни в Кремле, и о товарище Волчанове. Но самое сокровенное, самое важное написал он в конце письма после долгих колебаний и внутренних сомнений. Попросил он товарища Тверина, если это возможно, отправить его работать на более трудный и ответственный участок. И уже в самом конце письма, перед прощальным письменным рукопожатием, поинтересовался Добрынин своей семьей и детьми. Однако поинтересовался кратко, чтобы не подумал товарищ Тверин, что личное Добрынину важнее государственного.
Пока писал он свое письмо, урку-емец склеил из бумаги два конверта. Один из них надписал , а второй пододвинул к Добрынину.
Ночью Добрынин плохо спал, все время думая о письме и о том, что подумает Тверин, получив и прочитав его.
Однако утром по дороге на фабрику Ваплахов и Добрынин зашли в почтовый участок и отдали письма в нужное окошко, заплатив за их пересылку.
Работали они в этот день без лишнего напряжения, и, может быть, поэтому урку-емец обратил внимание на одну подозрительную деталь — у многих красноармейцев при надувании воздух начинал выходить из двух дырочек, оказавшихся прямо в середине голубых нарисованных зрачков.
— Кажется, кто-то им глаза прокалывает, — сказал Ваплахов.
Добрынин, присмотревшись, согласился с подозрениями Ваплахова.
— Давай проверим процент такого брака, — предложил он. — А после обеда доложим Фомичеву. Надо ведь что-то делать.
Ваплахов согласился. Если дырочки находились в очевидно случайных частях тела надувных фигур, контролеры заклеивали их. Но если брак оказывался в глазах изделий, то эти изделия откладывались в сторону.
До обеда было обнаружено семнадцать красноармейцев с дырочками в глазах.
— Это проколы! — пришел окончательно к выводу Добрынин. — Здесь действует вредитель.
Взволнованные, взяв с собой отбракованные изделия, контролеры первым делом пошли к Фомичеву. Рассказали ему о своих выводах.
Директор тоже разволновался не на шутку. Он попросил дать ему до вечера время подумать, но вечером, сказал он, необходимо будет собраться и что-то решить.
К окончанию рабочего дня количество красноармейцев с проколотыми глазами выросло до сорока. И, что интересно, вредитель не трогал ни надувных рабочих, ни крестьян, и никакие другие изделия, а только красноармейцев.
Добрынин, очень любивший и уважавший военных, был очень возбужден.
— Ты видишь, — говорил он. — Кто-то там в цеху ненавидит Советскую Армию! Но кто? Там ведь одни женщины!
Ваплахов тяжело вздохнул. Происходящее действительно казалось загадкой, ведь не могли же женщины ненавидеть Красную Армию, они вообще к ней никакого отношения не имели и даже наоборот, зная, что в этой армии служили или служат их мужья и сыновья, они должны были питать к ней самые теплые чувства. А вот так мог поступать только человек, не имеющий и не желающий иметь ничего общего с армией, или же просто явный враг. Хотя, конечно, был этот враг пока не явным, еще предстояло его отыскать и показать всем.
Вечером, после работы, контролеры зашли в кабинет директора. Фомичев запер дверь изнутри, и они сели за стол.
— Я позвонил в первый отдел, сейчас оттуда придет майор Соколов, — сказал директор.
Через пару минут действительно открылась не видимая за шторкой дверь, и, отодвинув штору, из этой потайной двери вышел симпатичный молодой — лет тридцати пяти — светловолосый мужчина в штатском. Он поздоровался, подставил к столу стул и уселся рядом с Добрыниным.
Директор вопросительно посмотрел на него.
— Я подумал о том, что вы мне сказали, — сказал майор Соколов, — и считаю, что это не саботаж и, в принципе, не настоящее вредительство.
— А что же такое настоящее вредительство? — спросил Фомичев.
— Настоящее, — ответил майор, — это когда взрывается шахта или поезд сходит с рельс.
Добрынин с некоторым недоверием глянул на молодого майора.
— А что же это такое тогда? — спросил он.
— Пока не знаю, — майор пожал плечами. — Но думаю, что здесь что-то личное. Может быть, у кого-то на фронте погиб родной человек и вследствие этого произошло нарушение психики, или, проще говоря, человек, я имею в виду — женщина, сошел с ума в слабой форме…
— Так что же нам делать? — спросил директор фабрики. Майор помолчал, раздумывая. Потом достал из кармана листок бумаги, взял из стоявшего на столе стакана карандаш и начал записывать что-то.
Через несколько минут он протянул исписанный мелким почерком листок Фомичеву.
— Это план и очередность действий, — сказал он. — Я это возьму под свой контроль, но, честно говоря, у меня есть дела поважнее. Так что, может, ктонибудь из вас, — он посмотрел на контролеров, — выполнит намеченные на листке мероприятия?
Добрынин почувствовал доверие Родины — это почти забытое чувство заставило его выпрямиться и расправить плечи.
— Я возьмусь! — решительно сказал он, боясь, как бы Ваплахов не опередил его.
Но Ваплахов был совершенно спокоен и, похоже, даже рад, что Добрынин взял это дело на себя.
Майор, оставив свой номер телефона, ушел. Фомичев протянул листок с намеченными майором мерами Добрынину. Он тоже был рад готовности народного контролера выполнить поручение.
— Если будут трудности или проблемы — обязательно сообщи! — сказал он.
Добрынин прочитал на листке:
1. В отделе кадров взять список работниц цеха надувных фигур.
2. Там же проверить их личные листки и характеристики.
3. Выписать их адреса, опросить соседей. Проверить, погиб ли кто-нибудь из близких на фронте.
4. Расспросить подруг и соседей о поведении в быту — обратить внимание на признаки сумасшествия или психической неустойчивости — особенно: участие в скандалах, в ссорах, мстительность в быту (подсыпание соли в компот и др.).
Дочитав, Добрынин удивленно мотнул головой.
— Вот это да! — выдохнул он. — Так все четко за две минуты! Молодец майор.
Фомичев тоже почувствовал гордость за молодого майора и за то, что служит этот майор на его фабрике. Однако к гордости примешалось какое-то еще чувство, чувство неудовлетворенности — ведь все на фабрике беспрекословно подчинялись ему, директору Фомичеву, все, кроме майора Соколова.
