Игорь Мерцалов - За несколько стаканов крови
— Не старайся найти слова, это еще никому не удалось. Но мне кажется, что выбор уже сделан. Иначе ты остался бы там, в лесу. Тебя вернуло чувство долга, а ведь это чувство из нашего, цивилизованного мира. Ради чего-то другого пришлось бы отказаться и от него.
— Да, наверное… И все же, почему наш Закон никак не…
— Закон несовершенен.
— Но должен быть таким! — воскликнул Персефоний, вскочив на ноги. — Да, вы правы, искушение пугает. Но ведь этот страх — только самое начало пути. Там… чувствуется что-то еще… И если Закон обходится без всего этого, то наш ли это Закон?
— Все не так просто, мой мальчик. Неужели ты готов отказаться от Закона? Ведь ты все-таки вернулся.
— Да, это правда, — не мог не признать Персефоний. — Я — существо Закона. И жду от него приговора.
— Мне не в чем тебя обвинить, — спокойно сказала Королева. — Осознанного и преднамеренного греха ты не совершал. Сомнения ненаказуемы, они — спутники разума, глупо наказывать за естество. Что касается проступков, то обстоятельства были сильнее тебя.
— Я не понимаю вас, ваше величество…
— Договор был заключен. Пусть только на словах — и ты, и бригадир его выполняли, насколько возможно.
— Но я убивал!
— Один раз — в порядке самозащиты. А во второй раз казнил отщепенца, объявленного вне закона.
— Я не знал, что Эйс Нарн вне закона…
— Но это так. Ты казнил преступника, а кровь его пил в состоянии аффекта. На тебе нет вины.
Персефоний медленно опустился на табуретку и спросил:
— Тогда почему я чувствую себя виноватым? Это ошибка? Чувство вины — только комплекс, от которого нужно избавиться?
— Что тебе нужно? — устало воскликнула Королева. — Ты как будто бы хочешь быть наказанным!
— Я хочу, чтобы восторжествовал Закон.
— И он торжествует, оправдывая невиновного! — Она замолчала, заставила себя успокоиться и, поднявшись, положила руку ему на голову. Персефоний вздрогнул. — Послушай меня, мальчик, и не спорь. Я горжусь тобой. Мое сердце сжимается, когда я думаю, сколь жестокому испытанию подверглась душа молодого упыря. Я сочувствую тебе. И… — что-то изменилось вдруг в ее голосе, — пожалуй, признаю твою правоту. Я возложу на тебя наказание. Встань.
Персефоний выпрямился. Королева стояла совсем близко, от нее пахло чем-то нежным и теплым, а в глазах ее он заметил глубоко загнанную печаль.
— Я приговариваю тебя к изгнанию. Оно не будет сопровождаться позором, твое имя остается незапятнанным, и тебя не станут провожать проклятиями, но ты обязан покинуть землю, подконтрольную лионебергской общине, и не можешь вернуться раньше, чем по истечении пяти лет.
Он поклонился.
— Клянусь, ваше величество, сделать все, чтобы вернуться достойным членом общины…
— Довольно об этом. Спешить не обязываю, но советую и не задерживаться. Иди. Надеюсь когда-нибудь увидеть тебя.
— Я буду жить для этого, — сказал Персефоний и вышел.
Слуга указал ему путь по коридору и по лестнице вниз — в зал, где уже вовсю шумел скороспелый, хаотичный и веселый праздник. Рекой лилось шампанское, кружились пары, подхваченные вихрем эльфийского вальса, прокатывались взрывы смеха.
— Коктейль, сударь! Прошу отведать, — предложила ему аккуратная мелкая кикимора из дворцового персонала; она проворно лавировала между упырями с подносом на голове. — Новый вкус: кровь волколака-неврастеника, который выпил пятилетнего «киндзмараули».
— Благодарю, — сказал Персефоний, взял бокал и остановился у ближайшей колонны, потягивая напиток и глядя вокруг себя невидящими глазами.
Он не то чтобы размышлял — скорее позволял мыслям протекать сквозь себя, и вот, глядя, как отплясывает под сменившую вальс мазурку Задовский, как хохочет над чем-то, сверкая белоснежными, точно фарфоровыми, клыками рослый упырь в какой-то новой, еще не привычной глазу военной форме, как мелькает на чьем-то лацкане розовый значок с чьим-то — издалека не разобрать — профилем, Персефоний понял, что все его ощущения можно свести к одной фразе: что-то не так.
Что-то не так с Королевой. Что-то не так с его приговором — словно выпрошенным, как и с его фактически помилованием — словно ненастоящим. Со всеми этими неестественно веселыми упырями. И, как хотите, явно что-то не так с торжествующим Задовским.
Вдруг музыка смолкла, и музыканты скрылись в глубине балкона, а на другом балконе, напротив, появилась Королева. Скромный наряд ее теперь венчала тонкая серебряная корона. Лицо было бледным. Она подняла руку, утихомиривая приветственные возгласы.
— Друзья мои, собратья, подданные! От начала начал мы, упыри, составляли особый вид разумных, и наш, так до конца никем и не понятый, взгляд на мир давал бесценный опыт другим разумным. Мы — особая раса. Мы не отнимаем у обращенных памяти вида, нации или веры, мы только запрещаем вносить раскол в наши ряды. И потому мы можем принадлежать к любой национальности — но только в содружестве. Такими нас знает мир, такими нас уважают державы. Но все вы знаете, что в графстве Кохлунд разумные впервые столкнулись с трудностями, которые не может разрешить весь прежний опыт цивилизации.
Голос Королевы был ровным и сильным, он взывал не только к уму — он подчинял себе ритм сердцебиения и обволакивал душу.
— Нас медленно, но верно вытесняют из жизни. Намеренно или просто в силу сложившихся обстоятельств — не важно, важнее то, что права и свободы упырей попраны. Что делать? Уйти в другое государство? Многие считают, что это единственный выход. Но, поступив так, мы, упыри, впервые в истории предпочтем одно государство другому и уже не сможем говорить о нашем нейтралитете. Нужно остаться. Но как: продолжая терпеливо ожидать перемены судьбы или приняв изменившиеся правила игры? Не все, но многие из нашего племени уже испытали муки голода, — сказала Королева, медленно обводя собравшихся взглядом блестящих серых глаз. — И это лишь начало. Первый путь ведет к вымиранию. Остается только второй.
Послышались голоса, но они не сливались в единый гул, ясно слышалось:
— Но это значит прогнуться…
— Отступить от принципов!
— Иначе не выжить! — провозгласила Королева. — Вы правы — нам предложено прогнуться. Но, прогнувшись сейчас, мы сможем распрямиться потом. Послушай меня, мой народ, мое племя! Тебя выбросили на обочину жизни, все вокруг подталкивает тебя к тому, чтобы ради глотка крови нарушить закон. Ты хочешь и дальше искушать судьбу? Напрасно: яд преступления уже у тебя в крови, и нужно добывать противоядие, а не ждать, что все обойдется. Слушай меня, племя мое! Этому государству нужна армия, и нас зовут служить в ней. Служба — это возможность жить, соблюдая законы приютившего нас государства. Я зову тебя, племя, не стоять в стороне и не ждать милостей судьбы, а действовать, прогнуться — чтобы распрямиться, отступить — чтобы победить!
— Мы с тобой! — крикнул кто-то, и остальные подхватили крик.
Персефоний протолкался к выходу, спустился по парадному крыльцу. Шум все накатывал со спины и бил по нервам. Если бы Персефоний чувствовал себя одним из тех, кто сейчас ликовал во дворце, он тоже не смог бы ничего возразить против аргументов Королевы, но он был отщепенцем, преступником, изгнанником, он смотрел со стороны и не мог отделаться от ощущения, что праздник начался не так уж спонтанно, как могло показаться на первый взгляд, и вовсе не факт возвращения ее величества послужил к нему поводом. Нет, просто некоторые из упырей — тот, с розовым значком, и другой, в мундире, и Задовский, и еще кое-кто — они были готовы и, может быть, уже давно, к тому, чтобы община хоть чуть-чуть, да отступила от древнего Закона. И радовались, и праздновали заранее, возможно что-то прослышав о результате переговоров между Королевой и вице-королем.
Знали, какая речь прозвучит этой ночью.
Глава 8
ВИСЛОУХИЙ ЗНАКОМЕЦ
Следующую ночь Персефоний провел в подготовке к отъезду. Так он это назвал, хотя подготовка свелась к трехминутному сбору саквояжа и трехчасовому бдению над картой империи. Каждое географическое название, на котором останавливался взгляд, вызывало необъяснимое отвращение. Он, конечно, уедет, даже хочет уехать — ведь он изгнан и совершенно не представляет, как можно остаться в общине, подчинившейся грубому, бессовестному давлению. И тем не менее думал только о тех, кто остается. О Королеве, о Задовском, о сотнях упырей, которые, чтобы получить свой стакан крови, идут записываться в кохлундскую армию.
Это ведь не об отдельных отрядах речь, такие отряды в каждой армии существуют, но вступление в них — личное дело каждого упыря, а никак не общины! Упырь и на статской службе лишается части общинных прав и обязательств, а на военной — почти всех. Так издревле заведено, и это правильно.
