Олег Синицын - Скалолазка и Камень Судеб
– Тебя и твою машину.
– А до утра твое дело не подождет?
Я поглядела на него устало. Взгляд получился таким тяжелым, что Леха даже попятился.
У Лехиной «пятерки» не работала одна фара. На темных улицах, где отсутствовали фонари, это играло существенную роль. Как раз половины дороги не видно.
– Тебя за мотоциклиста еще не принимали? – поинтересовалась я.
– Очень смешно.
– Совсем несмешно. А если милиция задержит?
Он презрительно фыркнул. Ах, ну да! Чего ему волноваться?!
– Куда едем-то?
– Сейчас налево… да… Припаркуйся здесь.
Леха притормозил возле длинного забора из металлических прутьев. Я вылезла из машины, вытащила из багажника завернутый в рогожу инструмент, который захватила из гаража. Овчинников тоже выбрался, выключил габариты и нерешительно топтался на месте, ежась от холода.
– Через ворота не пойдем, – сказала я, когда мы оставили темный, практически неразличимый в ночи «жигуленок». – Полезем через забор.
– Через забор не могу, – запротестовал Леха. – У меня травма.
Я уже просунула лопаты между прутьями и обернулась, направив ему в лицо луч фонаря:
– Какая еще травма?
Овчинников замялся. Было видно, что он не особенно хочет отвечать на вопрос.
– Травма серьезная, – наконец ответил он. – Я вчера Кузьме в «очко» проиграл квартальную премию. До сих пор оправиться не могу. Так что мне через забор нельзя.
– Это называется моральная травма, Овчинников! Она не влияет на твою физическую форму, которая, правда, подпорчена водкой. Но если ты не можешь перелезть через забор, то я тебя перекину.
– Да ладно, – недовольно отозвался он. – Уж как-нибудь…
Я перебралась через забор без приключений. Не такое уж и препятствие для скалолаза. Леха влез без проблем, но, когда прыгал сверху, зацепился штаниной за пику и рухнул вниз головой. Благо упал в груду сорняков, которые свозили сюда. Не то и в самом деле получил бы серьезную травму.
За забором было темнее, чем на улице. Мы прошли десяток шагов, и луч моего фонаря наткнулся на старый могильный крест. На табличке – «Вере Федоровне от внуков…». Овчинникову надпись не понравилась. Он закричал, пришлось заткнуть ему рот ладонью.
– Ты куда притащила меня?! – спросил он осипшим голосом после того, как я ослабила захват.
– Это кладбище. Что ты орешь, как базарная женщина! Никогда на кладбище не был? Перестань трястись, не позорь фамилию.
– Алена… – Только теперь до него дошло. – Ты чего удумала? Это же подсудное дело!
– Я не собираюсь красть искусственные цветы или рушить могильные плиты. Я пришла узнать то, что должна знать. И никто мне помешать не сможет. Поэтому сделай одолжение – не ори, не привлекай сторожей. А то я тебе лопатой по голове настучу.
– Могла бы предупредить про кладбище. Я бы водки взял – с ней не так страшно. Знаешь, на войне перед атакой солдатам водку выдавали!
– Знаю. Но водки у меня нет.
В самом деле идти ночью по кладбищу – далеко не весело. Могильные кресты и надгробные плиты, выраставшие из темноты каждый раз в иных проекциях, не позволяли к ним привыкнуть, а потому каждый раз пугали Овчинникова. Он шел сзади, ежеминутно вздрагивая и вскрикивая. Я же ощущала только легкую тень настоящего испуга. После могильника в Андалусии, под завязку набитого черными костями, меня мало что могло смутить.
По сравнению со знойной Испанией, где солнышко буйствует вовсю, московская ночь «одарила» лишь четырнадцатью градусами выше нуля. В шортах и маечке я сразу ощутила этот перепад, но чтобы переодеться, не было ни времени, ни магазинов.
– Пришли! – сказала я.
Леха облегченно выдохнул.
Луч моего фонаря высветил две одинаковые гранитные плиты. На каждой – строгая табличка, выполненная по заказу Министерства иностранных дел СССР. На одной – «Игорь Баль», на другой – «Ольга Баль». Годы жизни – и все. Ни фотографий, ни памятных надписей «Любим, помним, скорбим». Две надгробные плиты, отразившие дух государства, которого уже нет. Официальные донельзя – как мавзолей, истоптанный вождями разных времен.
Я вошла в ограду. Села на лавочку и некоторое время смотрела на могилы. Леха нерешительно мялся возле калитки. Молодец, что хоть ничего не говорил. Он знал о моей тоске по родителям. Кажется, понимал.
– Поехали, – сказала я.
– Господи, прости меня! – вдруг перекрестился Овчинников.
Никогда не замечала за ним набожности.
Последний раз землю над могилами моих родителей лопата ворошила девятнадцать лет назад. За это время почва закаменела. Охватив площадь сразу обеих могил, мы с Овчинниковым рыли одну большую яму. Фонарь я закрепила на могильном камне матери. Он бросал вниз широкий, рассеянный луч. Наши лопаты и комья бросаемой земли мелькали в нем тенями призраков.
За три часа Леха не проронил ни слова. Работал, сжав зубы. Распрямился только однажды, чтобы перетянуть платком, вспухшие волдыри на ладонях. Я тоже ладони стерла, но продолжала махать лопатой, все глубже и глубже погружаясь в землю. Даже когда обнаружила, что не могу разогнуться и выбросить из ямы очередной ком…
Моя лопата ударилась во что-то твердое, издав деревянный стук. И я испугалась впервые за сегодняшнюю ночь, отчетливо поняв, что вплотную подошла к запретной черте. Я стояла на краю пропасти, держа свою прежнюю жизнь, свои воспоминания в вытянутой руке. Вот вскрою гробы – и все покатится в тартарары. При любом исходе уже не будет того, что было до этого: размеренной работы в архиве, интересных, но пустых поездок за границу, Лехи, который не так и отдалился, хотя и не близок… Эта странная разделительная полоса устроена не нормами и моралью человеческого общества… Мне вдруг сделалось ясно, что существует некто, устанавливающий Правила: что – можно, а что – табу.
Пока я думала, Леха откопал крышки. Два одинаковых гроба лежали под моими ногами. Они на удивление хорошо сохранились. Даже ткань, которая их обтягивала, не истлела. Лишь потеряла цвет… Я помнила их с детства, но теперь воспоминания семилетней девочки вытеснила новая картина. И в памяти останутся ночь, луч фонаря, две крышки, обтянутые поблекшей тканью, в глубокой яме.
Овчинников откинулся к стене и выжидательно глядел на меня.
– Ты уверена, что хочешь этого?
– Нет. Не уверена, – ответила я.
В груди все трепетало от волнения.
– Но я должна определиться. Правда существует только в единственном варианте.
Я сменила лопату на фомку, которую захватила из багажника «жигулей» Овчинникова. Просунула жало между досками. Надавила. Раздался треск.
С виду гробы казались крепкими, а на самом деле время попортило дерево.
Овчинников поморщился и отвернулся.
Я вскрыла первую крышку. Затем вторую. И откинулась к земляной стене рядом с Лехой.
Двенадцатого марта тысяча девятьсот восемьдесят пятого года мой отец изучал отчет сэра Лестера о скандинавском боге, изуродованное тело которого обнаружено в Кембриджширских болотах. Доподлинно неизвестно, чем Игорь Баль занимался потом – с середины марта до середины апреля. Кажется, он приехал домой, затем, по словам бабушки, отправился в страну, где «солнце светит круглые сутки». Бабушка подразумевала Африку, но я думаю, что речь шла о знойной Андалусии. Она рядом. Кое-где в южной Испании можно наткнуться на песчаные барханы, напоминающие об африканских пустынях. В любом случае до Испании отец не добрался и, согласно официальным сообщениям, вместе с мамой пятнадцатого апреля погиб в Аммане.
Слепой Фернандо сказал, что отец пришел к нему, когда зацвел мальтийский дикорастущий кактус, пропитавший округу густым ванильным запахом. Но дело в том, что мальтийские кактусы цветут только один раз в году – летом! Страстный цветовод Лукас не мог ошибиться. Получается, что измученный отец пришел к Фернандо летом. ПОСЛЕ ТОГО, КАК СЛУЧИЛСЯ ВЗРЫВ В АММАНЕ!
Невозможно, чтобы это было другое лето. Игорь Баль мог обнаружить Мертвенный Мегалит, лишь ознакомившись с исследованиями болотной мумии. Именно он провел линию на фотографии, проследив путь викингов. Он узнал об Андалусии лишь весной – в ГОД СВОЕЙ ГИБЕЛИ. И оставил об этом ясную запись в учетной карточке Большого читального зала. Фернандо не мог столкнуться с отцом в другой год, скажем, в предыдущий. Просто в силу того что отец еще не ведал о могильном холме. Возможно, даже не подозревал о Фенрире и Камне Судеб! Время не пришло. Вот и выходит, что Игорь Баль явился к Фернандо летом тысяча девятьсот восемьдесят пятого года!
Эта догадка и привела меня в Москву. Правда, существует момент – простой, как деревянное полено, – способный разбить мои хрустальные надежды в пух и прах… А вдруг старик перепутал дни? Вдруг встреча состоялась в начале апреля, но что-то перемкнуло в ветхом мозгу Слепца, и два события – появление отца весной и цветение мальтийских кактусов летом – наложились друг на друга?.. Такое объяснение тоже возможно. Старик просто ошибся, чего не бывает с пожилыми людьми!
