Игорь Мерцалов - За несколько стаканов крови
Не желал Эргоном выпускать из своих рук и экспроприацию бригадных кладов — тут тоже нужен глаз да глаз. В итоге он уже забыл, когда в последний раз проспал больше трех часов кряду — мыслимо ли загружать себя еще лишним заговором? Хотя, несомненно, в выдумке Мазявого что-то есть… Собственно, с точки зрения призрака, тут и выдумывать нечего, он свято уверен, что раскрыл реальную картину происходящего. Но нет, забудь, велел себе Эргоном. Это опять авантюра, а мое дело сейчас — рутина, рутина и еще раз рутина!
А Мазявый между тем поднялся по лестнице на третий этаж и проплыл к кабинету Дайтютюна.
— По делу о предательстве, — шепнул он секретарю, который не желал впустить призрака без предварительной записи, продемонстрировал ему засветившуюся на ладони печать беспредельности полномочий и для вящей убедительности постучал пальцами по столу рядом с перекидным календарем, знал уже, что туда положено подсовывать чаевые, и давал понять: в долгу не останусь.
Секретарь велел подождать и скрылся за дверью кабинета. Мазявый посмотрел на себя в зеркало, опасно нависшее в своей громоздкой оправе у двери, чтобы каждый входящий мог не только поправить воротничок, но и почувствовать себя ничтожеством, на которое будут глядеть сверху вниз.
Фантома пригласили в кабинет. Мазявый подплыл к двери и снова поднял взгляд — однако посмотрел не в зеркало, а на картину, висевшую над столом секретаря. Это была репродукция с недавно написанного историко-патриотического полотна «Мазява и швейский король». Призрак улыбнулся своим мыслям и вошел в дверь.
Дайтютюн сидел, почти невидимый, в огромном троноподобном кресле. Стол перед ним был завален бумагами. Рядом со столом стояли друг на друге три ящика коньяка.
Мазявый приблизился со скорбным видом, успешно имитируя походку живых, которую наиболее точно описывает слово «подзмеился», и начал:
— Сударь мой, добрый господин Дайтютюн, в великом смятении ищу вашего совета и участия. Я нащупал нити обширного пропобедунского заговора, но мой началь…
Он не договорил. Неожиданно ярко засветившаяся на его ладони печать беспредельности превратилась в язычок призрачного пламени, которое вмиг охватило фантома, пожирая его с удивительной скоростью. Вмиг не осталось от него ни крохи пепла, ни завитка дыма.
Дайтютюн только досадливо крякнул.
Этажом ниже, в кабинете Эргонома, послышался тихий перезвон. Он исходил из ящика письменного стола. Эргоном не сразу расслышал его: как раз выговаривал сотруднику следственного комитета, который принес заморцу кипу стенограмм сегодняшних допросов:
— Для чего мы вас держим, дармоедов? Ты хоть слышал слово «резюме»? Я что, сам должен вычитывать показания и сводить к одному знаменателю? Даю час, чтобы резюмировать всю эту белиберду!
— Но сотрудники уже отработали смену. Это ведь все больше упыри и прочие ночные… — мямлил сотрудник — оплывший от усталости зомби.
— Я сказал — час! Иначе прощайся с должностью!
Лицо зомби сменило естественный трупный оттенок на нездоровый багровый, свидетельствующий о крайнем раздражении, однако он схватил бумаги и бросился прочь из кабинета. Только тогда Эргоном расслышал сигнал. Запустив руку в ящик, он вынул амулет — тот самый, с помощью которого наложил на Мазявого печать беспредельности. Один из рубинов в нижней части мигал тревожным светом. Эргоном укоризненно покачал головой…
В тот неприятный день, незадолго до того, как убить мага Ковырявичуса, Эргоном попросил его за хорошее вознаграждение вписать в выданный ему чиновничий амулет пару дополнительных заклинаний. Так что доставшаяся Мазявому печать несла в себе не только беспредельность полномочий, но и мощный ограничитель: чары, каравшие мгновенной смертью за попытку предать обладателя амулета.
По правде говоря, искать нового главу призрачной жандармерии долго не придется: спасибо Мазявому, он и впрямь сумел поставить дело, и Эргоном уже видел пару хороших кандидатов. И все же, как невовремя вся эта лишняя суета!..
Глава 5
ТРУДНО ЖИТЬ КРОВОСОСАМ
— Персефоний, птенчик мой, где ты пропадал? Я так волновалась! Заходи, садись, садись, нет, не здесь, вот тут… Что ты такой скованный? Садись же и скорее расскажи тете Антимахе, что с тобой приключилось. Ну же? Ах нет, постой, что же это я, в самом деле! Ты ведь устал и наверняка проголодался? Ну конечно, ты голоден, сейчас так трудно получить талон на питание, я тебе всегда говорила, что биржа труда — это просто место сбора неудачников, так было даже в лучшие времена, чего ждать от нее теперь, когда приходится изворачиваться ради стакана крови? Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам это отлично знаешь, ведь рассказывал же, как ходил туда в последний раз, я помню, рассказывал, да ничего нового не сказал, потому что я всегда говорила: нечего там делать… Ах, что я? Мой Персефоний тут сидит голодный, а я тараторю! Уж прости старушку, ведь знаешь меня, и то сказать: мог бы и сам напомнить, так ведь нет же, где нам рот открыть, чего со стариками разговаривать, да? Ну?
— Что вы, тетушка…
— Ну, не сердись, я, право, без всякого такого умысла, я ведь просто шучу, хотя теперь и чувствую себя неловко: ты бы сам сказал, что стаканчик хочешь, чего ждать, когда у старушки память проснется, а ты молчишь, а у меня и так ведь сердце не на месте: куда запропал мой Персефоний? И вдруг ты как снег на голову, худой, голодный… Ах, вот! Фесочка, душечка! Фесонька! Феска, сколько можно звать? Немедленно принеси стакан крови для нашего гостя, что стоишь, будто не видишь, что он слишком вежливый, чтобы самому попросить…
— Слушаюсь, барыня…
— Слушается она… О, о, и нет ее уже! Видишь, птенчик мой, как она слушается — вот вечно так, не дослушает, убежит, а потом делает вид, будто я и не говорила ничего, будто я такая уже древняя старуха, что не помню, что говорила, а что нет…
Персефоний вполуха слушал Антимаху, кивая в нужных местах, которые определял по большей части интуитивно. Не всем легко давалось общение со старушкой, но Персефоний к ней привык и любил ее.
Родом Антимаха была из Старосветского. Она часто выезжала в Лионеберге и при жизни, и после смерти, даже держала в городе большой дом — но всем своим нравом, всей душой, ограниченной, суеверной, но простой и доброй, она была закоренелою провинциалкою того анекдотического типа, без которого облик не только Накручины, но, пожалуй, и всей империи кажется неполным.
При жизни Антимаха была совершенно довольна неспешным помещицким бытом, мужем, домом и садом, за пределами которого, с ее точки зрения, сразу начинались дальние страны. В середине мира высилась старосветская церковка, в стороне, чуть за Ревизовкой, лежал известный ей по газетным статьям (обычно в мужнином пересказе) Сент-Путенберг, чуть правее — Старгород, а в остальных направлениях мир сразу и обрывался.
Бог не дал ей детей, но Антимаха не роптала (роптанье было ей вообще чуждо, вряд ли она даже в точности знала, что это слово означает). Но когда внезапно скончался ее супруг, Антимаха обнаружила, что состарилась. Прежде, рядом с мужем, возраст не ощущался. Теперь, когда не с кем было разделить ни времени, ни мыслей, он словно удвоился. Антимаха бросилась искать средства для возвращения молодости и вскоре перешла в упырство.
Новое существование пробудило в ней многие качества, прежде дремавшие под спудом. И телесная молодость к ней действительно вернулась, по крайней мере, отчасти: она превратилась на вид в цветущую сорокалетнюю даму, способную кружить мужчинам головы. Она и кружила, кстати… пока сама этого не замечала, а когда замечала, немедленно пугалась и все портила.
Беда в том, что Антимаха успела постареть в душе.
Вряд ли в лионебергской общине упырей можно было отыскать более бесполезное существо, но Королева не только не отвергла, но даже приблизила к себе несчастную вдову. Вскоре хозяйская закваска дала себя знать, Антимаха начала заниматься королевским имуществом, и ей была присвоена должность ключницы. Постепенно она ожила и даже стала навещать старосветское имение.
А потом нашлось для нее и другое дело. Обычно упырь, вводя новичка в ночную жизнь, сам его опекает, но порой неофиты остаются без присмотра. Заботу о таких берет на себя Королева, и Антимаха стала ей помогать в меру сил.
Своих воспитанников она потом, сколько бы лет ни прошло, называла каким-нибудь ласковым прозвищем; Персефоний был у нее «птенчиком».
Вошла кикимора Эфессина с подносом, на котором в высоком узком стакане дымилась расконсервированная кровь. Персефоний не стал отказываться, хотя чувствовал себя неловко, общаясь с окружающими как равный, тогда как между ним и обычной жизнью выросла глухая стена преступления и он до сих пор не был приговорен к наказанию лишь по чистой случайности.
