Святки без оглядки (СИ) - Колка Ярина

– Про Маньку не забудь! – строго напомнила бабуся. – И дверь шибче прижимай – дует!

Глава 4

Глаша вышла на крыльцо и зажмурилась. Эко намело с вечера! Снег пушистой белой периной укрыл весь двор, нарядил в теплые шапки сараи, укутал гибкие ветви деревьев, что сейчас гнулись к земле и надсадно потрескивали. Полная луна как огромный фонарь освещала все это великолепие, которое искрило серебром, переливалось россыпью каменьев драгоценных до боли в глазах.

Глаша восхищенно окинула взглядом двор. «Вот ведь чудо расчудесное!» Словно страна какая сказочная, а не её родная Авдеевка! В редких избах еще горели свечи, яркий огонек теплился и в оконце соседской избы, что стояла неподалеку от бани.

Баня с соседями у них была одна на два дома, что частенько практиковали на селе: мылись только по субботам, да и дрова запасать на две семьи спроворней. Из соседской трубы, убегая в звездное небо, струился тонкий ручеек дыма, и Глаша невольно задумалась, отчего же Димитрий не спит?

Сосед Глаше нравился. Да что там – нравился? Она по-девичьи робела и краснела каждый раз при виде его могучей фигуры, когда он колол дрова у бани, али телегу починял.

Димитрий, как настоящий богатырь, и ростом вышел, и косая сажень в плечах, и кудри русые, да глаза голубые. Спокойный только, да неразговорчивый. Все делал основательно и молча. За девками не волочился, да в дурных делах замечен не был. Жил себе спокойно и мирно с батькой своим – пастухом Кондратом, летом помогал ему со стадом, собирал отбившихся коров, да по вечерам приносил на могучем плече из леса нерадивого папашку, который, выхлебав очередную поллитру «за радение отчизне», во все горло орал: «Куды прешь, оголтелая! Едрить тебя с колокольни, твою ж за рога, скотина пернатая!» И все это невозмутимо и молча, безропотно, как с дитем малым, на которое грех обижаться.

Уж не раз бабка Анисья намекала Глаше, мол, смотри, какой жених: и мужик видный, и руки золотые. Как будто она, Глаша, против? Да она бы хоть завтра вещи собрала, да к нему в дом пошла, да вот не нравится она ему.

Уж Глаша и так, и этак старалась: и дрова помогала рубить, и ворота грудью подпирала, когда соседская телка в подворотне застряла. Уж как старалась, ажно опору дубовую в два обхвата плечом вывернула. А по осени, когда дьяк на телеге напротив соседских окон в грязи завяз, дык она и телегу, и лошадь, и самого дьяка на своем горбу из грязи выволокла, да на церковный двор доставила.

А он опять не оценил. Хмыкнул только, головой покачал да в избу ушел.

А уж сколько слез она выплакала, когда по весне заслал ее Димитрий сватов к Федосье. Ох и рыдала Глаша, клочьями волосья на голове рвала. Спасибо Федоське – отказала ему. Скучный, говорит, да кровей не дворянских. А Глашу пожалела, да по секрету научила, как ласку да кокетство проявить, чтоб, значит, Димитрий, ее как женщину отметил.

Глаша послушалась, да в тот же вечер подловила его у бани, грудью могучей к стенке прижала, одной рукой короткую бороду в кулаке стиснула, второй разгладила курчавые усы, да в губы и поцеловала. Строго и холодно, чтоб понял, что не баловство енто, а намерения у нее самые, что ни на есть серьезные.

С тех пор Димитрий стал обходить ее за три двора, а баню заправлять дровами по ночам. А летом и вовсе жил на пастбище с отцом, лишний раз по двору не отсвечивая.

Глаша ступила в снег. Тот захрустел, а валенок провалился, едва не зачерпнув через край. Все расчищенные поутру дорожки замело, и Глаша с грустью посмотрела на лопату, предусмотрительно оставленную на веранде. Нет. Если сейчас начать расчищать, то до свету и провозишься, а девки ждут петуха.

Она аккуратно, протаптывая себе валенками узкую тропку, добралась до коровника, с трудом отворила примерзшую дверь. В стойле сонно мыкнула Ночка. На ощупь отыскав в груде коз пузатую Маньку, Глаша поспешила отвести ее в дом.

В сильные морозы скотину частенько держали в сенях. Поэтому еще с осени дед установил там деревянные перегородки, да подготовил временные загончики. Когда мороз особо озорничал, туда переводили даже кур.

Сейчас в сенях, тихо пережевывая жвачку, посапывала молодая телочка Огневка, невесть как вопреки законам природы умудрившаяся родиться по осени. И вот теперь Манька составит ей веселую компанию.

Обустроив козу, Глаша вернулась к курятнику. Разгребла руками снег у двери, которая едва-едва открылась, и бочком с большим трудом протиснулась в узкую щель. В лицо пахнуло теплом и куриным пометом.

Едва перешагнув порог, тут же наступила на что-то большое и мягкое, которое, тихо рыкнув, лениво куснуло ее за валенок.

– Трезор? – Глаша нашарила руками огромный комок шерсти, который снова рыкнул и зевнул. – Ах ты ж, паскудник! Устроился неплохо? А я думаю, и чего это куры не несутся? А у нас тут Трезор дежурит!

Пёс облизнулся и снова зевнул, на этот раз довольный. Всем своим видом он словно говорил: «Имею право! Зато мимо меня ни одна лиса не проскочит». И то верно.

Глаша перешагнула через Трезора. Куры сгрудились на насесте высоко под крышей. И не видать ни зги. Чего, спрашивается, керосинку не прихватила? И как тут теперь Клёкота Петровича от других петухов отличить?

Петухов в хозяйстве Глаши было три. Двое молодых да неотесанных, из летнего выводка, да Клёкот Петрович – всему двору голова.

Клёкот Петрович имел на селе дурную репутацию. Даже не столько по причине излишней задиристости и клевачести, сколько потому, что отчего-то возомнил себя царем зверей.

Клёкот Петрович искренне полагал, что вся живность обязана чтить его величие и не имеет права и шага ступить без его благородного позволения. И ладно бы только в своем дворе, но нет. Клёкот Петрович ночами не досыпал, да днями не доедал, но умудрялся блюсти в поте клюва своего все соседние дворы, да нещадно карал всех неосторожных (включая даже лис), осмелившихся ненароком ступить на его территорию.

Людей в свои владения он пускал неохотно, но вынужденно, ибо те имели полезную привычку приносить ему зерно. Однако считал святой своей обязанностью после того, как кормушка будет наполнена, как следует наподдать кормильцу под зад, и с особенным удовольствием проделывал этот трюк с Глашей, потому что мелкие девки могли и валенком пульнуть в отместку. Глаша же оглушительно визжала и убегала, теряя валенки, чем несказанно тешила больное самолюбие Петровича.

Соседские петухи, дворовые псы и даже наглые коты давно намотали на ус, что с Петровичем связываться себе дороже, и даже голодные лисы старались лишний раз не нарываться, о чем каждое утро свидетельствовала тонкая дорожка следов, аккуратно огибающая Глашин курятник и ведущая к соседнему двору.

Клёкот Петрович был петухом ответственным и свое дело знал, а посему исправно будил всю деревню в три часа утра независимо от времени года. Строго и по-военному строил всех домочадцев, а затем, наведя порядок во дворе, отправлялся демонстрировать свое великолепие простому люду.

При виде его белого хвоста обыватели скромно жались к заборам, а то и вовсе торопливо сворачивали в проулок, дабы не нарваться на неприятности. Ибо вся деревня помнила, как весной Глашин петух явился на церковное подворье, которое он, к слову, тоже отчего-то считал своей вотчиной, и устроил там незабываемый переполох. Чего только стоила бабка-попадья, улепетывающая от него по грязным лужам с воплями: «Оглоблю тебе в дышло, прости хосподя, ирод куриный! Развели душегубов, наступить некуды, по душу мою грешную... Мефодий, неси топо-о-ор!»

На «ненавязчивые» советы подобру-поздорову отправить забияку в суп, Глаша только отмахивалась, а Трезор довольно урчал, ибо за то время, как в курятнике появился Клёкот Петрович, совсем забросил свои обязанности сторожа, полностью свалив их на петуха, разжирел и конкретно обнаглел, не утруждаясь даже тявкнуть лишний раз на посторонних.

Глаша тяжело вздохнула и, перекинув через руку мешок, осторожно ступила на хлипкую лесенку, ведущую на насест. Ноги скользили по застывшему помету, а руки сразу замерзли.