Максим Далин - Время Любви
— Это, — говорит, — Фог, фильмец в том мире сняли. Наш, мейнец, летал туда лет десять назад, вернулся. Ты посмотри, что и как. Там все подробненько. И кстати — если у тебя будет возможность и желание, ты бы тоже отснял диск-другой, а?
— Знаешь, — говорю, — золотко, вообще-то, я не режиссер и не оператор. И кино не снимал отродясь — как-то интереса такого не было. Ни бельмеса в этом не смыслю. Договаривались о чем попроще: прилетаю, собираю грибы, улетаю.
Помялся.
— Ну да, — говорит, — это конечно. Я же не настаиваю. Просто — мало ли, там что-то сильно изменилось… для тех, кто за тобой пойдет… с запасом на будущее… — и камеру мне сует портативную. — Ну, Фог, не в службу, а в дружбу, а?
Ну что ты с ними будешь делать! Взял контейнеры и камеру, взял диски и пошел к себе, ознакомиться и экипаж познакомить.
Укки я так и сказал:
— В космосе, старина, у нас все выходит — зашибись. Теперь пришел момент проверить, на что мы годимся в поле постоянного тяготения. Так и так. Медики говорят, местечко не курортное, так что ты решай давай, со мной или нет.
А он просиял, как мальчишка, которому обещали Дворец Волшебных Игр и мороженое с сиропом, и говорит:
— Конечно, с вами, Фог! Я ваш товарищ, я ваш пилот, я всюду с вами.
Потом мы посмотрели, что этот крендель там наснимал. Восторг у Укки вроде бы угас чуток, он сидел и хмурился, а потом выдал:
— Мне это совсем не нравится, капитан. Но я не могу бросить вас на таком пути. Я хочу быть достоин вас — страху в наших сердцах не место.
Так мил был, что я подумал: грустно будет до невозможности, если он там гробанется. Где я еще найду такого? Истинно бриллиант среди пилотов.
И уж что меня совсем не ковыряло, так это недоверие и ожидание от Укки проблем в экстремальной обстановке. Не было у меня для этого ни малейшей причины. Мы просто вместе тщательно всю имеющуюся информацию изучили, перезаправились и перезарядились и улетели. И я считал прыжки, а Укки вел машину в физическом космосе — и совершенно никакого страха в сердцах не было. Исключительно адреналин и ожидание приключений и подвигов.
Искусственного свечения над этой Бездной не наблюдалось. Электричеством здешние гаврики не пользовались. И атомной энергией не пользовались. И ляд их знает, как надо назвать то, чем они, гады, пользовались.
На поверхности планеты было довольно-таки тепло и сыро. Бурые скалы поросли плесенью и жесткой волосатой дрянью. На посадке — турбулентность сильная, тучи, уже у самой поверхности — туман, парной, как в бане или в теплице. Видимость посредственная. Пасмурно и жарко, да не столько жарко, сколько душно. Ландшафт унылый, булыганы в рыжих волосах и в липкой серой гадости, деревья такие, будто тут только что было наводнение и схлынуло — а растения сгнили и на них водоросли висят. Из фауны ползают сизые плоские гниды, размером с надувной матрас, а в воздухе парят штуковины, похожие на резиновую распухшую жабью башку. Из каждой башки кишки какие-то метра на четыре вниз свисают и покачиваются. Красота, короче, неописуемая.
Никаких признаков бытия разумных тварей мир не имеет. Все разумное — внутри. Под поверхностью.
Мы нашу машину вписывать в этот дивный пейзаж не стали. Взяли авиетку — ту, что продается в комплекте со "Стерегущим", двухместную, восьмимиллиметровая керамилоновая броня, двигатели сдвоены, и атомный есть, и гравитационный, хорошая штучка — и на ней спустились, а крылья отправили на орбиту на автопилоте.
При нас был запас провизии в концентратах на две недели, с учетом всех возможных неприятностей, вода, аптечка, боезапас для авиеточных ракетниц и контейнеры для культуры. Плюс у меня на лбу, вроде диадемы, камера, на поясе — надежный нож, а в кобуре — десантный бластер. А у Укки — пистолет с пулями, который я ему навязал, хоть он и отнекивался, и меч.
Без меча он никогда никуда.
И вот мы врубили нашу систему поиска, сверились с лоцией — и уже часа через полтора нашли первую пещеру. Не так уж она и замаскирована была; просто дыра в скале, диаметром метров пятнадцать-семнадцать, заросшая мохнатой рыжей щетиной. Черный небритый провал.
Когда мы туда заводили авиетку, Укки нервно хихикнул.
С прожекторами шли на самой малой скорости метров пятьсот — вниз под плавный уклон. Камень вокруг блестел жирным таким слизистым блеском, синеватый, с наплывами, вроде барханов; только кое-где виднелись заросли щетины. На траву или, там, мох совершенно непохоже, а похоже, будто чья-то взъерошенная громадная голова из камня торчит, а волосы на ней жесткие, длинные и дыбом встали. И пошевеливаются. И мне все было никак не отвязаться от ощущения, что так, наверное, червяк по горлу тухлого покойника ползет.
Очень вокруг все было гнусно.
Потом стало посветлее. Причем, непонятно, откуда свет идет. Снизу откуда-то, желтоватый, зеленоватый, гнилой какой-то такой отсвет. Пещера расширилась, потом еще расширилась. А дальше вниз — не описать, какая оказалась громадная. Свод держался на каменных столбах, вроде как сросшихся вместе сосульках этих пещерных — сталактитах, сталагмитах, как там они зовутся — а между столбов можно было не то, что авиетку, а прямо наш "Стерегущий" провести и нигде стабилизаторами и антеннами не зацепить.
А свет сочился из столбов, как гной. Некоторые столбы вроде как просвечивали насквозь, как очень мутное стекло, а в глубине, в этом мутном, что-то шевелилось, какие-то тени, и мерцало, тускло, желто…
Я не ксенофоб, парни. Совсем. Я знаю, вы скажете, имперец, мол, почти всегда чуток шовинист. У трети наших на броне машин надпись "На Сете — только люди", да, правда, но я такого никогда на своих крыльях не рисовал. У меня в друзьях и рептилии ходили, и букашки, и… короче, я совершенно спокойно отношусь к чуждым формам жизни, но тут, честно говоря…
Когда из двух ближайших этих колонн полезли эти волосы, потянулись к авиетке, как щупальца, тихо-тихо, причем, вообще беззвучно — передернуло слегка. Ждал, что увидим подобное дело, вроде их здешнего контрольно-пропускного пункта, но все равно дернулся. Скорость увеличивать опасно было, а эта дрянь облипала броню, и будто бы даже просачивалась в сам керамилон, протачивалась — тут уже был звук. Мерзкий такой хруст.
А Укки откинул фонарь — и мечом эту погань. Мы оба знали, что огнемет или бластер тут — штука кислая, они не горят, техноорганика. Ракету в центр этой дряни я засадить не рискнул, чтобы свод не рухнул к ляду, а мечом вышло очень здорово. Самое оно, то, что надо. Я пригнулся к штурвалу, а Укки обрезал вокруг нас эту волосню так, что аж паленым запахло. Меча было не видно от скорости замаха — вспышка, вспышка…
К мечу они цепляться не успевали. И отрезанные больше не полезли.
Нет, мы из фильма знали, что авиетку волосы вряд ли остановят. Но тот орел, который запись делал, предупредил, что рули они у него забили и в двигатель набились. А такое нам не надо. Сильная задержка и лишний риск.
Так что я сказал:
— Молодчина, отличная работа.
А Укки посмотрел на меня совершенно счастливым взглядом — и как-то мне не понравился. Глаза у него горели, щеки горели, нехорошо, болезненно так. Мне даже показалось, что у него жар.
— Фог, — говорит, а сам улыбается странненькой улыбочкой, нежной и немного сумасшедшей, — мы с вами их и в дальнейшем отлично сделаем, я полагаю. Смотрите, как получилось славно.
— Слушай, — говорю, — малек, а ты биоблокаду колол? Тебе как, не жарковато часом?
Он опять улыбнулся, как слегка пьяный.
— Я сделал все, как вы сказали, — говорит. — Со мной все хорошо… только в животе странно как-то. Но не больно, а просто…
Я поднял авиетку к потолку и повесил ее там на силовое поле. И вмазал Укки еще одной порцией иммунопротектора, на всякий случай. Знаем мы эти "все хорошо", думаю. Сейчас хорошо, а через час офигительно плохо. На кой мне осложнения. Кто знает, что эта дрянь излучает и в каком диапазоне.
Он не возражал, руку дал спокойно, только все улыбался этой пьяной улыбочкой, и глаза повлажнели, а на него такие идиотские гримаски совсем не похожи. Вот тут я первый раз и дернулся.
Я начал за ним присматривать.
Но все, вроде бы, шло — ничего себе. Диагност наш, из аптечки, против Укки ничего не имел, говорил, что кровь чистая, только давление чуток сверх нормы и адреналин из ушей. Но это в работе, вроде бы, нормально. И я слегка успокоился.
Мы спустились и поползли дальше, в смысле — ниже. Пещера шла под уклон, делалось все светлее — хоть прожектора выключай. Никого живого вокруг не наблюдалось, если эта дрянь внутри колонн только не живая. Под нами виднелся пол, гладкий, как облизанный, с пучками волосни — и вдруг он ухнул куда-то вниз.
А авиетка повисла над обрывом. Пропасть. Реально — бездна. Глубина — метров, может, сто пятьдесят. А внизу, в здешнем дохлом свете и клубах пара — не знаю, как сказать…
