Эдвард Форстер - Гости страны Фантазии (Сборник НФ)
— Сосчитаю и все, — как ни в чем не бывало ответил Ноготок.
Хаммураби рассмеялся.
— Ну, а для этого надо, сынок, чтобы глаза у тебя все насквозь видели, как рентген. Вот ведь какое дело.
— Вовсе и нет. Для этого только надо в сорочке родиться. Мне одна женщина в Луизиане сказала. Она была колдунья и обожала меня; как-то раз хотела взять меня на руки, а мама не дала, так она напустила на нее порчу, и теперь в маме весу всего тридцать кило.
— Оч-чень ин-те-ресно! — только и сказал Хаммураби, бросив на Ноготка подозрительный взгляд.
К нам подошла Мидди, крепко сжимая в руках «Секреты экрана», и показала Ноготку один из снимков.
— Ой, ну до чего ж хорошенькая! Ты глянь-ка, глянь, Ноготок, какие у ней зубы красивые, один к одному.
— Да ладно тебе, не убивайся, — ответил он.
Когда они ушли, Хаммураби заказал бутылку вина и стал его попивать, куря сигарету.
— И вы считаете этого малыша вполне нормальным? — спросил он вдруг с удивлением в голосе.
По-моему, лучше всего проводить рождество в маленьком городке. Здесь раньше чувствуется наступление праздника — все как-то быстрее преображается и оживает под его чарами. Уже в начале декабря двери домов разукрашены гирляндами, в витринах пламенеют красные бумажные колокольчики, поблескивают слюдяные снежинки. Ребятня совершает вылазки в лес и притаскивает оттуда пахучие свежие елки. Хозяйки пекут рождественские пироги, они открывают банки с заранее заготовленной сладкой начинкой, откупоривают бутылки с наливками. На площади перед судом высится огромная елка, увешанная серебряной канителью и разноцветными лампочками, которые вспыхивают с наступлением сумерек. В предвечерние часы из пресвитерианской церкви доносятся рождественские гимны — это хор готовится к ежегодному представлению. Во всем городке цветет японская айва.
Единственным, кого словно бы не затрагивала эта радостная, праздничная атмосфера, был Ноготок. Он взялся за свое дельце — подсчет денег в бутыли — с величайшей настойчивостью и дотошностью. В аптеку приходил изо дня в день — уставится на бутыль, насупит брови и что-то бормочет себе под нос. Сперва мы смотрели на него как завороженные, но потом это всем надоело и мы перестали обращать на него внимание. Больше он так ничего и не купил — должно быть, не мог раздобыть четвертака. Иной раз он перебрасывался словом с Хаммураби — тот относился к нему с участливым любопытством и время от времени покупал ему засахаренный орех или солодкового корня на цент.
— Вы по-прежнему считаете, что у него не все дома? как-то спросил я Хаммураби.
— Полной уверенности у меня нет, — ответил он. — Но, когда разберусь, скажу тебе точно. По-моему, он подголодывает. Свожу-ка я его в «Радугу» и накормлю жареным мясом.
— Наверно, он предпочел бы получить от вас четвертак.
— Нет. Хорошая порция жаркого — вот что ему нужно. И вообще, лучше бы он не угадывал. Дико нервный мальчонка, и странный такой, — если у него все сорвется, каково будет мне сознавать, что втравил его в это я. Жаль его будет ужасно!
Но мне, откровенно говоря. Ноготок казался в ту пору просто забавным. Мистер Маршалл жалел его, а заходившие к нам ребятишки повадились было его дразнить, но он не обращал на них никакого внимания и понемногу они отстали. Когда ни придешь, он сидит у стойки, наморщив лоб и неотрывно глядя на бутыль. И так, бывало, поглощен своим делом, что временами у меня появлялось какое-то жуткое ощущение — может, его здесь и нет вовсе? Но только в это поверишь, он вдруг очнется и скажет что-нибудь вроде:
— Слышь, а хорошо бы здесь оказалась монета тринадцатого года. Мне один парень говорил, он где-то видел такую монету, ей пятьдесят долларов цена!
Или:
— Мидди будет важной леди в кино. Они загребают кучу деньжищ, эти леди из кино. Тогда уж нам до самой смерти не надо будет капустный лист жевать. Да только Мидди говорит не может она сниматься в кино, покуда красивых зубов не вставит.
Мидди не всегда приходила вместе с братом. Когда она не являлась, Ноготок бывал сам не свой, на него нападала робость и вскоре он уходил.
Хаммураби выполнил свое обещание — он повел его в кафе и накормил жареным мясом.
— Что же, мистер Хаммураби симпатичный, — рассказывал после Ноготок. — Только выдумки у него такие чудацкие — воображает, что если бы жил в этом самом Египте, то был бы там королем или вроде того.
А Хаммураби потом говорил нам:
— Малыш полон веры — это просто за душу берет. Трогательно донельзя. Но мне лично наша затея, — тут он показал на бутыль с серебром, — начинает внушать омерзение. Жестоко это, давать человеку такую надежду; я страшно жалею, что впутался в это дело.
Завсегдатаи нашей аптеки больше всего любили потолковать о том, кто что купил бы на выигранные деньги. В разговорах этих обычно участвовали Соломон Кац, Фиби Джонс, Карл Кунхард, Пьюли Симмонз, Эдди Фокскрофт, Марвин Финкл, Труди Эдварде и негр по имени Эрскин Вашингтон. Кто думал съездить в Бирмингем и сделать там перманент, кто мечтал о подержанном пианино, кто — о шотландском пони, кто — о золотом браслете, кто хотел купить серию приключенческих книг, а кто — застраховать свою жизнь.
Как-то раз мистер Маршалл спросил Ноготка, на что истратил бы деньги он.
— Это секрет, — объявил Ноготок, и, как мы ни бились, выведать у него ничего не смогли. Так что мы просто решили: о чем бы он там ни мечтал, это должно быть и впрямь нужно ему позарез.
Настоящая зима обычно наступает в наших краях только в конце января и бывает довольно короткой и мягкой. Но в этом году за неделю до рождества начались небывалые холода. Их у нас до сих пор вспоминают — до того страшная была стужа. В трубах замерзла вода; те, кто не удосужились запасти достаточно топлива для камина, по целым дням не вылезали из постели, дрожа под ватными одеялами; небо приобрело угрюмый и странный свинцовый оттенок, как перед бурей; солнце побледнело, словно луна на ущербе. Дул резкий ветер, он крутил сухие осенние листья, падавшие на обледенелую землю, и дважды срывал рождественское убранство с огромной елки на площади возле суда. При дыхании изо рта вырывались клубы пара.
В домишках у шелкоткацкой фабрики, где ютилась самая беднота, семьи сходились по вечерам вместе и рассказывали в темноте разные истории, чтобы хоть на время забыть о холоде. Фермеры прикрывали зябкие растения джутовыми мешками и молились; впрочем, кое-кому из сельских жителей неожиданные морозы были на руку — люди закалывали свиней и везли на продажу в город свежую колбасу. У входа в магазин Вулворта[7] стоял Санта-Клаус в красном марлевом балахоне — это был мистер Джадкинс, городской пьяница. У него была большая семья, и потому все в городе были довольны, что в эти дни он трезв хотя бы настолько, чтоб заработать доллар. В церкви несколько раз устраивались праздничные вечера, и на одном из них мистер Маршалл нос к носу столкнулся с Руфусом Макферсоном: они крупно поговорили, — впрочем, до драки дело не дошло…
Как я уже упоминал. Ноготок жил на ферме, примерно в миле от Индейского Ручья, значит, что-нибудь милях в трех от города — прогулка изрядная и довольно тоскливая. И все-таки, несмотря на холод, он ежедневно являлся в аптеку и просиживал до закрытия, а так как день становился все короче, то уходил он, когда было уже темно. Иной раз его подвозил на машине мастер с шелкоткацкой фабрики, но это случалось редко, да и то часть пути ему приходилось идти пешком. Вид у него был усталый и озабоченный, он всегда приходил к нам иззябший и трясся от холода. Едва ли под красным свитером и синими штанами у него было теплое белье.
За три дня до рождества он неожиданно объявил:
— Ну вот, я кончил. Теперь я знаю, сколько в бутылке денег.
В его словах была такая торжественная, глубокая вера, что в них нельзя было усомниться.
— Давай-давай, сынок, наворачивай! — подхватил Хаммураби, сидевший в аптеке. — Не можешь ты этого знать. И зря задуриваешь себе голову — ведь будешь потом убиваться.
— Да что вы меня все учите, мистер Хаммураби? Я и сам знаю, что к чему. Вот одна женщина в Луизиане — так она мне сказала…
— Слышал, слышал. Но пора об этом забыть. На твоем месте я пошел бы домой, больше сюда не ходил и постарался б забыть об этой проклятой бутыли.
— Мой брат нынче вечером играет на свадьбе в Чероки-сити, он мне даст четвертак, — сказал Ноготок упрямо. — Завтра я попытаю счастья.
Назавтра я даже разволновался, когда Ноготок и Мидди явились в аптеку. У него и в самом деле был четвертак — для пущей верности он завязал его в уголок красного носового платка. Держась за руки, они с Мидди ходили вдоль застекленных шкафчиков и шепотом советовались, что им купить. В конце концов они выбрали крошечный, с наперсток величиной, флакончик цветочного одеколона. Мидди тут же открыла его и полила себе голову.
