Андрей Курков - Сказание об истинно народном контролере
Урку-емец ел медленно и при этом громко чмокал губами. Доев, он опустил пустую миску на пол под печку и снова предложил выпить тарасуна. На этот раз Добрынин не отказался. Во рту сразу стало приятней, но на душе по-прежнему тяжелым камнем лежали впечатления этого дня, и ни о чем другом Павел думать не мрг.
— Абунайка все сделает, — снова угадав мысли Павла, проговорил Ваплах. — Он с народом поговорит, народ его слушается.
Дальше сидели они молча. Пили тарасун, думали каждый о своем.
Времени прошло немного — может, два часа, может, три. И послышался снова скрип верхового снега. В чум зашел Абунайка. Зашел деловитой быстрой походкой. И на круглом загорелом лице его было такое серьезное выражение, что Добрынину сразу захотелось встать на ноги. Все-таки серьезные люди всегда вызывают уважение.
— Суд готов,сказал старик.Собаки ждут. Надо ехать. Вышли, сели в сани. Старик закричал на собак и хлестнул их недлинной нагайкой. Уже на ходу Павел застегивал свой кожух, хотя после выпитого тарасуна было ему тепло.
— Где суд-то будет? В Хулайбе? — спросил он старика, сидевшего впереди.
— Зачем в Хулайбе? — старик пожал плечами. — На хорошем месте суд будет, там всегда судим.
Собаки бежали проворно. Снег почти пел под полозьями саней, и это нравилось Добрынину и успокаивало его.
Рядом сидел урку-емец. Сидел он с закрытыми глазами и тоже негромко пел, словно подпевал снегу. Пел он что-то на своем урку-емецком языке. Песня была заунывная и грустная, и решил Павел, что в песне этой поется о трагической судьбе урку-емецкого народа. И захотелось Павлу поподробнее расспросить Ваплаха, что же все-таки с его народом произошло, но не решился он прерывать песню.
А собачки бежали быстро, и залюбовался их бегом Добрынин. Красивые и пушистые были собачки, и только одного не хватало Павлу — хотелось ему, чтобы собачки эти на бегу лаяли, но они бежали молча, и понял Добрынин их молчание, ведь и сам он, постоянно будучи под северным небом, держал рот закрытым, чтобы не запустить к себе вовнутрь этот колючий морозный воздух. Вот и собаки, наверно, именно поэтому не лаяли.
Вокруг поднимались и опускались покрытые снегом холмы, все было однообразно и сурово.
Поднявшись на вершину очередного холмика, Абунайка приостановил окриком собачек и посмотрел с высоты по сторонам, потом снова прикрикнул, и понесли собачки сани вниз по пологому спуску.
Добрынин присмотрелся вперед и увидел коричневатую площадку, очищенную от снега, и еще несколько собачьих упряжек и одну оленью. На площадке стояли люди, что-то делали, но что именно они делали, с этого расстояния видно не было.
Совсем скоро Абунайка остановил собачек на самом краю площадки, и собачки обрадовались, увидев своих сородичей, завиляли друг другу обрубками пушистых хвостов.
Павел подошел к местным жителям и тут понял, что он уже был в этом месте — возил его сюда на аэросанях комсомолец Цыбульник по дороге на Хулайбу. И точно так стоял один деревянный столб с укрепленным на его вершине бюстом Ильича, на плече которого что-то было вырезано. Да, это было то самое место, «ленинский уголок», как называл его комсомолец.
Местные жители, как оказалось, привезли с собою дрова и в этот момент были заняты укладыванием их в особый квадратный костер, который, правда, еще не горел.
— А где Кривицкий? — спросил у Абунайки Павел.
— Уже-уже едет, — ответил старик. Ваплах подошел к деревянному столбу и сказал что-то на своем языке, глядя снизу вверх в лицо вождю.
— Э-э-эй! — донеслось откуда-то, и Павел, обернувшись, увидел, как к ним приближается еще несколько собачьих упряжек. Подъехав к площадке, они остановились. На одной из них лежал Кривицкий. Лежал он на животе.
Павел подошел, посмотрел на председателя Хулайбы. Тот был обвязан с ног до головы тонкими ремешками из оленьей кожи. Он что-то мычал, но понять его было трудно.
Ваплах уже разговаривал с только что приехавшими людьми. Потом он обернулся к Добрынину.
— Они говорят, что русский человек Цыбульник на снежной машине удрал, а русского человека Полторанина связали и в городе оставили. Он хороший человек, он ни разу «бурайсы» не говорил.
— Бурайсы?! — повторил Добрынин и задумался — ведь это был пароль для базара, сообщенный ему комсомольцем. — А что это слово значит?
— Убью, — ответил Ваплах.
Павел сделал шаг назад и с опаской посмотрел на урку-емца.
— Ты чего? — спросил он.
— Нет, «бурайсы» на местном языке означает «убью», — объяснил Ваплах. — Это слово такое, человек Кривицкий это слово очень любил.
— Ну и пароль! — Добрынин покачал головою и посмотрел на лежащего Кривицкого с большою справедливою злостью.
Старик Абунайка, хлопотавший вместе с другими около идола, вдруг подошел к Добрынину.
— Начинать можно, — сказал он. — Суд готов.
— Ну так начинайте! — разрешил Павел.
Несколько местных мужчин, а были они все как на подбор низкие, коренастые и, судя по всему, довольно сильные, подошли к саням, подняли Кривицкого и отнесли под столб, опустив его там на подготовленный квадратный костер.
Только теперь Добрынин понял, какое наказание приготовил для Кривицкого Абунайка, и он подошел к старику.
— Вы что, сжигать его будете? — спросил.
— Ага, — старик кивнул. — Очень много зла русский человек Кривицкий сделал, семь человек убил, один народ совсем из-за него пропал… надо сжигать…
Конечно, думал Добрынин, такого преступника надо убить. Но что-то в Павле протестовало против такого вида казни, и он, снова отыскав возле костра старика, подошел к нему и спросил:
— А может, у вас есть другое наказание, ну такое, чтобы тоже смертная казнь, но только без огня?
— Есть, конечно, — кивнул Абунайка. — Летняя, сейчас никак нельзя. Земля твердая, ледяная совсем.
— А что это за летняя? — больше из любопытства, чем из надобности поинтересовался народный контролер.
— Ну если кто-то убил человека или священного медведя, то его вместе с убитым надо в одной яме живым закопать.
— Да, — Добрынин посмотрел на коричневую твердую землю под ногами. — Это не подходит. Ну ладно, начинайте.
Абунайка крикнул что-то своим людям, они отошли от кострища, на котором лежал связанный Кривицкий. Потом один совсем молодой парень поднес к лицу председателя Хулайбы кружку с молочной водкой, влил ее в рот ему, а потом полил тарасуном волосы Кривицкого.
— Подождите! — сказал вдруг Павел, и тут же Абунайка посмотрел выжидательно на Павла и что-то проговорил тому парню.
Парень отошел.
— Я хочу его кое о чем спросить! — объяснил Добрынин и сам приблизился к лежащему на спине Кривицкому.
— Ты за что народного контролера Егорова убил? — наклонившись к лицу Кривицкого, спросил Добрынин. — И кто второй?
Кривицкий посмотрел на народного контролера с такой злобой, что Павел отшатнулся. Стало ему ясно, что Кривицкий — отпетый враг, ненавидящий не только самого Добрынина, но и всю Советскую страну, и вроде не было больше нужды с ним разговаривать, но все-таки попробовал Павел задать врагу еще один вопрос. Спросил он о судьбе урку-емецкого народа, но и на этот вопрос Кривицкий лишь злобно промычал и даже отвернулся демонстративно.
Добрынин тяжело вздохнул и отошел в сторону. Потом нашел взглядом Абунайку, кивнул ему, мол, начинайте.
Абунайка самолично поджег костер. Дров в этом костре было много, ведь в высоту он был метра полтора. Кривицкий попытался перевернуться или вообще скатиться на землю, но это у него не вышло — слишком крепко он был обвязан ремешками.
Старик запел что-то, обращаясь взглядом к бюсту вождя и кланяясь ему. Вскоре остальные стали подпевать Абунайке.
Пламя разгорелось. Затрещали дрова затрещали громко и мелодично, и понравился Добрынину треск, напомнивший о печке в его избе, но тут Кривицкий испортил этот звук, закричав что-то матерное.
Но на кричавшего внимания не обратили, и даже песню свою местные жители не прервали из-за этого крика.
Добрынину этот суд не очень нравился, но понимал он, что все происходит по местным национальным законам, которые надо уважать, как учил Ленин, и поэтому решил Павел просто уехать сейчас отсюда. И подошел к урку-емцу, который с готовностью согласился отвезти Добрынина в Хулайбу.
Добирались они на упряжке до города недолго. Первым делом подъехали к большому деревянному дому, где располагался кабинет председателя. Добрынин зашел, постоял у стола, посмотрел на меховой портрет, потом заглянул в другую комнату и обнаружил там связанного радиста, сидевшего на стуле перед радиостанцией.
— Ну? — спросил его Добрынин.
— А я при чем?! — совсем тихо и хрипло почти проплакал, а не сказал Полторанин. — Я — радист. Я что — знаю, кто должен эти шкурки забирать: японцы или китайцы.
— А об убийствах знал? — строгим голосом спросил Павел.
— О каких убийствах? — заныл радист. — Меня недавно прислали, позапрошлой ночью…
