Ольга Громыко - Ведьмины байки
А в тереме – беготня, крик, суматоха! Изловила я за полу боярина, мимо пробегавшего, к ответу призвала. Боярин длиннобородый царевне перечить не осмелился, разъяснил сбивчиво: приехал, мол, к царю Кощей Бессмертный свататься… тьфу, к дочкам царевым, сестрам моим сводным, оттого и переполох великий. Кощей вот-вот явится невесту себе выбирать, а в тереме до сих пор не прибрано, у батюшки царя борода с обеда не чесана, корона не полирована, речь не заготовлена.
Отпустила я боярина, он дальше побежал, да забавно так: опрометью мчаться чин не дозволяет, челядь засмеет, вот он и старается: спины не гнет, руками не машет, только коленки высоко подкидывает. По мне, так еще смешнее выходит.
Меня в залу тронную не звали, – сама мимо стражников прошмыгнула, встала за троном царевым. Сестренки мои сводные уже все вдоль стеночки рядком выстроились, в праздничные сарафаны вырядились, косы золотыми лещами переплели, кокошники жемчужные напялили… было бы для кого! За неполный год сменилось у Кощея шесть жен, больше месяца ни одна не продержалась. Сорок дней, душегубец, в трауре походит и снова к царским дочкам сватается. Трижды с Берендеем породнился, трижды с Горохом, теперь и до нашего Лукоморья черед дошел. Известно, дочерей у царей – как слив в урожайный год, только успевай с рук сбывать, пока в самом соку и червиветь не начали. На всех не то что царевичей – приданого не напасешься! А Кощей сам за невесту богатый выкуп дает, три пуда золотом, вот цари и рады стараться – отжалеют чернокнижнику пару-тройку детищ бесчисленных, и ладно, а там пусть он их хоть с маслом кушает, лишь бы в зятьях значился. Убыток невелик, зато польза для государства немалая – не полезут на стольный град поганые басурмане, если знают, что сидит-посиживает между градом и степями привольными такой вон Кощей с дружиной. Любимиц-красавиц вроде меня, конечно, Кощеям так просто отдают, потому и о смотринах известить не удосужились. Не прогнали – и на том спасибо.
Пока я так размышляла, вошел Кощей, а с ним главный воевода всего войска Кощеева, видом грозен, но ликом пригож – темнокудрый, нос с горбинкой, губы кривит насмешливо, точно не в царский терем, а в село на посиделки выбрался.
А вот Кощей подкачал. После Ильи Муромца – свежего, румяного, упитанного (чисто поросенок печеный) – и глядеть-то не на что. Ростом, пожалуй, повыше меня будет, да толку в том росте – кожа, кости да жилы сухие. Истинно – сдыхоть, в чем только душа держится?
Тут Кощей мельком глянул в мою сторону… я так к земле и приросла, только что корни со страху не пустила. Очи Кощеевы от колдовства-то повыцвели, белесыми стали, как снег в редкой тени, а уж зрачки, – словно кто пищаль взведенную прямо в лоб нацелил. Жуть! Отвернулся чернокнижник, пошел дальше. Черный плащ полой по полу шебуршит, седые волосы по плечам гривой рассыпались. Вот уж не повезет которой…
А Кощей долго и не раздумывал. Один только раз вдоль ряда прошелся, с воеводой переглянулся понимающе, пальцем ткнул:
– Эту.
Марфуша как заревет, – собаки на псарне лаем зашлись! Голосище-то у моей сестренки, как у протодьякона, бас пуще коровьего… Мамки-няньки давай ее утешать, пряники сахарные под нос совать. А Марфуша и через пряник реветь умудряется, да громко так, сердито! Тогда мамки-няньки ее под белые рученьки – да вон из залы, чтобы жених, чего доброго, не передумал, повнимательнее к невесте приглядевшись.
Батюшка выбором Кощеевым дюже доволен остался, – навряд ли еще кто на Марфушу польстится, сам-то он к ней и на версту бы не подошел, ну да дело вкуса.
– А что, – говорит царь с искусным намеком, – есть ли у тебя, зятек, на что пир свадебный справить?
Хлопнул Кощей в ладоши, глядь, – откуда ни возьмись, явился у трона царского сундук кованный, резьбой дивной изукрашенный. Три пуда обещанных.
– От слов своих не отказываюсь, да мне на пиру гулять недосуг, достанет и обряда венчального.
– Нет, совсем без пира нельзя, – уперся царь. – Что это за дела – свадьбу царевой дочери не отметить? Либо через неделю пир горой закатим, как только стряпухи кушаний всяческих наготовят, караваев напекут, либо, если тебе так уж невтерпеж, одним махом две свадьбы сыграем – завтра дочь моя любимая, Василисушка, за Илью Муромца выходит.
– Завтра так завтра, – согласился чернокнижник, вдругорядь в ладоши плеснул, и в сундуке крышка сама собой распахнулась, батюшка только ноги поджать успел, а там – золота да каменьев с горкой насыпано.
– Что-о-о?! – подавилась оканьем «любимая дочь Василисушка». – Какая такая свадьба? Какой Муромец?!
Выскочила я из-за трона, очами грозными на батюшку сверкнула, бока руками подперла. Царь так в спинку и вжался, корона на лоб сползла. Я-то не Марфуша, я реветь не буду, как приложу ручкой белой да по уху – мало не покажется!
– Эк ты, батюшка, ловко за моей спиной распорядился, меня не спросив! А я-то думаю, с чего бы это Муромец за мной третий день хвостом ходит, как соломина, к каблучку приставшая! Ан вон оно что! Женишком себя возомнил, борода капустная! Шиш ему!
И показала шиш. Бояре так и охнули. Царь шиш у себя из-под носа отодвинул аккуратненько, Кощею поясняет виновато:
– Это она от радости нежданной в уме чуток тронулась, скоро охолонет. – И мне сквозь зубы: – Василиса, уйди добром, не позорь меня перед послами заморскими! После поговорим!
– Нет уж, я сейчас скажу, чтобы все слышали – не бывать завтрашней свадьбе, пущай Кощей с Марфушей заместо меня гуляют, а я за Муромца не пойду, и весь сказ!
– Пойдешь как миленькая!
– А вот и не пойду! – Я ножкой как притопну, у батюшки корона так с головы и покатилась, еле подхватить успел. Воевода Кощеев ухмыляется – виданное ли дело, девка встрепанная на царя войной пошла!
– В темнице сгною! – неуверенно пообещал царь, привыкший пугать бояр да челядинцев.
– Что-о-о?!!!
– В покоях запру! – торопливо поправился батюшка. – И сластей давать не велю!
Смотрю – кивнул стражникам, те, стыдливо потупившись, уже ко мне подступают. Стряхнула я руки постылые, спину гордо выпрямила, развернулась – только коса по воздуху свистнула, корону батюшкину наново сбила – да и прошла прочь из залы, сам Кощей посторонился, меня пропуская.
– Попадись мне только Илья Муромец – голыми руками на клочки разорву, не посмотрю, что богатырь! – бушевала я, расхаживая взад-вперед по горнице, для наглядности разрывая пополам подвернувшийся под руки платочек. Муромец, не будь дурак, где-то схоронился до завтрева, весь терем обегала – не нашла.
Нянюшка с причитаниями семенила следом:
– Да что ты, Василисушка, такое говоришь! Все сестры тебе завидуют, все купчихи-боярыни слезами обливаются, все холопки по Илюше сохнут, – такой справный молодец тебе достался! За ним как за каменной стеной будешь!
– За стеной каменной? В темнице, что ль? – Не унял платочек моего гнева, примерилась я к вазе расписной из глины заморской, фарфоры по-ихнему.
– Бог с тобой, дитятко! – чуть не плачет нянюшка. – Не убивайся ты так, касаточка моя! Девки, они завсегда перед свадьбой страсти всякие себе надумывают, а опосля первой брачной ночи тихими да ласковыми становятся… Портнихи царевы тебе уже платье венчальное сшили, до того красивое, прямо дух захватывает, поди-ка примерь!
– Этот проходимец у меня до первого брачного утра не доживет! – И хрясь вазу об пол, только осколки брызнули, а вперемешку с ними – огрызки яблочные, корки от пирогов подгорелые, скорлупа ореховая, мышь дохлая, – то-то мы с сестрами гадали, отчего в горнице вторую неделю тяжелый дух стоит!
– Не разумеешь ты, Василисушка, своего счастья, – совестит меня нянюшка, – вон Марфушу и вовсе за Кощея просватали, однако ж она не упирается, отцу – срамотища-то какая! – прилюдно шишей не кажет!
– А что ж она так ревела, коль согласная? – Вторая ваза – на пол. Горлышко у ней поуже, потому и мусор мелкий – шелуха подсолнечная.
– От радости великой! – сама себе перечит нянюшка – только что сестру в пример ставила.
– Еще бы ей не радоваться, от Кощея хоть потом прошлогодним не смердит!
Перебила я всю фарфору – успокоилась. Кликнула чернавку, та пол подмела чистенько, новые вазы из кладовки принесла, от паутины протерла, по местам расставила. Невелик убыток – всяк гость, на пир царский едучи, вазу в дар оставить норовит, тоже кем-то подаренную. Вазы еще куда ни шло, в них хоть крупы да меды хранить можно, а вот картины царь прямо на помойку возами вывозить велит. Есть у меня подозрение великое, что с той помойки картины живо разбирают и вдругорядь нам дарят.
Услала я нянюшку за кваском, сижу, думу думаю. Не пойду за Муромца – отец, глядишь, и впрямь затворницей сделает, хорошо, если на неделю, а там другого жениха подыщет, того же Ивана-царевича, тьфу-тьфу-тьфу, где тут деревянное что – постучать от сглаза? Пойду сама себя схороню на веки вечные…
