Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы
Кружка дзенькнула о пол, оставляя липкую пивную лужу. На Пшемека смотрела собачья морда с голубыми глазами и высунутым красным языком. С выбритого затылка незнакомца по заросшей жесткой щетиной скуле спускался ярко-рыжий оселедец.
– Ага, – ухмыльнулся незнакомец. – Песиглавец я. Рудый Сирко.
– Киноцефал? – удивился Пшемек.
Сирко вроде кидаться и перегрызать острыми зубами горло не собирался.
– Кто?! Сам ты этот самый… Говорю же – песиглавец.
Сирко взял протянутую кружку и попытался опрокинуть ее содержимое в длинную пасть. Пиво потекло по доспехам.
– А чтоб тебе счастья не было! Не смотри! – гаркнул Сирко Пшемеку.
Скрипач сделал вид, что обернулся, продолжая исподтишка наблюдать, как песиглавец лакает языком пиво из кружки.
– Хех! – сказал Сирко, вытирая ладонью мокрые губы и доспехи на груди. – Совсем другое дело. Эх, жаль, что я главного завалил. Ведь только спросить собирался. Хоть бери сам себя за руки хватай. Как же теперь мертвого спросишь?
– Э-э-э… – проговорил Пшемек, указывая за спину Сирка.
– Чего? – поднял правое ухо Сирко.
– Э-э-э…
Позади песиглавца вставал упырь. Раны на его голове затягивались прямо на глазах.
– Его обычное оружие не берет! – выпалил Пшемек.
Сирко развернулся, вытаскивая из-за пояса пистоль, и бабахнул в лоб упырю. Голова повторно взорвалась кровавыми осколками, и упырь грохнулся на пол.
– Предупреждать надо, – проворчал Сирко. – После серебряной пули точно не встанет. Тьфу ты! Опять грохнул.
Песиглавец присел на корточки возле упыря и потыкал его дулом пистоля.
– Готов, кажись.
– Что спросить-то хотел? – поинтересовался Пшемек. – Может, бесенок знает? Тут у него в кармане сидел.
Бесенок выскочил и бросился к выходу. Пшемек метнул вилку и пригвоздил хвост бесовского отродья к полу.
– Молодец! – похвалил песиглавец.
– Не бейте, я все скажу! – завизжал бесенок, тщетно пытаясь освободиться.
– Его знаешь? – Рудый Сирко достал из сумки намалеванный портрет и присел к бесенку.
Бесенок взглянул на портрет и забился в истерическом припадке.
– Не знаю! Не знаю! Отпустите!
– Врет, – утвердительно сообщил скрипач.
– Вру, – согласился внезапно притихший бес. – Но если скажу – не жить мне больше на этом свете.
– Таким, как ты, на том свете только и место, – сказал Сирко и приставил к голове беса дуло пистоля: – Го– вори!
– Если скажу, с собой возьмете? Под эгиду.
– Под что? – спросил Сирко.
– Мы возьмем, – сообщил Пшемек.
– Не понял, – удивленно приподнял ухо песиглавец. – А с каких это пор появилось «мы»?
– Так я с тобой пойду, – уверенно сказал Пшемек. – Песню сложу про твои подвиги. Храбрый герой в старинных доспехах сражается с нечистью – когда еще в жизни такой шанс представится? И кажется, что именно тебя я искал для того, чтобы исправить окружающую действительность.
– Чего? – переспросил Сирко.
В его голубых глазах виднелась такая бездонная пустота, что Пшемек только крякнул от досады.
– Хорошо, – наконец кивнул Сирко, задумчиво пожевав кончик оселедца. – Песни я люблю. Будешь петь по вечерам, тешить измученную душу. Ладно, бес, пойдешь с нами. Говори, что собирался!
– К Пас Юку идти надо, он скажет, как найти колдуна! Век мне в аду жариться вместо грешников, ежели вру!
2. Жаба и петух– Может, спалим бесовскую хату? – предложил Пшемек.
Дождь уже прекратился, но небо всё еще было затянуто свинцовыми тучами.
– Дерево мокрое, легко не сгорит, – задумчиво сказал песиглавец. – Тут магия надобна. Благо, меня моя Василисушка кое-чему научила.
Он достал из сумки красное перо, подбросил в воздух и заговорил:
Лети, лети, перышко,
Через вест на ост,
Через зюйд на норд,
Возвращайся, сделав оборот.
Лишь коснешься ты земли —
Будь по-моему вели.
Инсендио! Парацетамолус и Транквилизаторус!
Явись птица-хвеникс!
Захлопали крылья, и на соломенную крышу корчмы приземлился красный петух.
«Кукареку!» – закричал он и пробежался по крыше, размахивая крыльями, из-под которых вылетали искры. Солома занялась, и уже через минуту корчма полыхала горячим пламенем. Стало жарко.
– Отойдем? – предложил Пшемек. – Не устаю дивиться чудесам этого мира. Кто твоя Василисушка – великая чародейка?
– Жаба она, – сказал Сирко. – Вот.
Он запустил руку в сумку и бережно выудил оттуда большую зеленую жабу, называемую в простонародье «ропухой». Затем подбежал к ближайшему придорожному камню, перевернул и схватил не успевшего спрятаться в норке дождевого червя.
– Кушай, любимая!
Сирко сунул червя жабе. Пшемек решил пересмотреть свои планы путешествия вместе с песиглавцем.
– Ты сумасшедший, да?
– Нет, – сказал Сирко. – Василисушка – любовь моей жизни. Нас вместе чародей заколдовал. Он нам воду подсунул из лужи с заколдованного места. Я превратился в этого… Как ты назвал?
– Киноцефала.
– Неплохо звучит. Да, в кино… цефо… В песиглавца. А моя Василисушка – в жабу. Правда, красивая?
Сирко поднял жабу на раскрытых ладонях. Жаба посмотрела на Сирко томным взглядом и щелкнула языком пролетающую мимо муху.
– Я с ней в одну сумку не полезу, – сообщил бес.
– Прыгай ко мне в карман, – сказал Пшемек. – Ты это… – обратился он к Сирку. – Я думал, что ты с рождения такой.
Сирко поднял правое ухо.
– Не-а. Заколдованный я.
– Неужели шляхтич?!
– Казак я, – обиделся Сирко. – Это ты у нас лях. А я – казак! По доспехам не суди – я их с одного пана снял. Плохо обо мне отозвался.
Сирко продемонстрировал дырку от пули на панцире в районе сердца.
– А… Э… Думаешь, что, убив колдуна, ты разрушишь заклятье?
– Не знаю. Но, как говорил мой воевода Джуга, по прозвищу Дам-лычку, попытка – не пытка, в лоб не ударят.
В небо с ревом и оставляя в воздухе дымный след, взмыл красный уже слегка прожаренный петух, но тут же приземлился возле друзей. Запахло обедом. Остатки корчмы с шумом обвалились.
– Ты его изгонять не собираешься? – кивнул на петуха Пшемек, за что заработал от птицы обвиняющий взгляд.
– Кабы знать как, – вздохнул Сирко. – Я только первую часть заклинания помню. Да ладно, будет продуктовая заначка на черный день. А что ты говорил по поводу исправления действительности? – поинтересовался он, засовывая в рот кончик оселедца.
– Сядь, – сказал Пшемек, указывая на лежащее бревно. – Разговор будет не быстрый, а очень даже медленный и неторопливый.
Товарищи сели. Петух принялся разгребать невдалеке землю, разбрасывая угольки.
– На первом курсе академии, – начал рассказывать Пшемек, – пан Моисей Гриппиус поведал нам об интересной теории мироустройства, что всё, оказывается, существует только тогда, когда его кто-нибудь наблюдает.
Сирко вынул изо рта оселедец и задумчиво на него посмотрел.
– И значит, если на это всё никто не смотрит, то оно и существовать перестает, – продолжил Пшемек. – Следовательно, жизнь вокруг меня является реальностью, потому что я ее наблюдаю. Люди, звери, деревья, камни, лягушки – они все существуют, потому что здесь есть я. Ведь я себя чувствую, значит, я настоящий, а остальные мною выдуманы.
Правое ухо Сирка поднялось и вновь опустилось.
– Я жил и вертелся в собственном окружении, – рассказывал Пшемек, вспоминая Марию, которая больно охоча была на любовные забавы. – А потом заметил, что многое идет не так, как я хочу. То, что выгнали из академии, – черт с ним, я и сам этого желал, да и Мария уже порядком успела наскучить. Но то, что в мою жизнь начали вмешиваться неприятные мне личности в виде сборщика податей и мужа последней возлюбленной, сломавшего мне мизинец, это означало, что мою теорию надо откорректировать. Значит, вселенная вертится не только вокруг меня. Есть еще кто-то реальный, вносящий помехи в мое мироустройство. Эй, Сирко, проснись!
– Я не сплю, – встрепенулся Сирко, – просто глаза на минуту закрыл.
– Я о чем? – сказал Пшемек.
– О чем? – поинтересовался Сирко.
– О том, что кроме меня есть еще реалец, который пагубно влияет на мою вселенную, пытается ее разрушить и подчинить себе. Я ясно выражаюсь?
– Вполне, – сказал Сирко, снова закрывая глаза.
Ему представлялся вкусный обед из множества блюд, который он однажды вкушал на обеде у князя, куда его взял с собой воевода Дам-лычку. А князь в то время изволили отведать:
на первое – белужью уху,
на второе – красную икру с сельдереем и запеченными патиссонами,
на третье – раков, пойманных на возвышенностях после сезонного свиста, когда их панцирь тонок, а мясо становится нежным, как птичьи языки,
