Валентин Леженда - Античные хроники
Перешел после смерти отца царский трон к неблагодарному Лаю, и первое, что сделал новый владыка Фив, так это…
А вы что подумали?
Ну конечно же истребил всех бродячих собак.
Зря, глупо, но такой уж он был человек, Лай этот. Помнил обиды — и правильно делал.
Правда, вся Аттика над молодым фиванским царем после истребления бродячих собак смеялась, но Лай не унывал и все оскорбления на покрытые воском дощечки старательно записывал.
Ох и много собралось в царском дворце этих самых дощечек, весь тронный зал был ими завален.
Но особенно потешался над Лаем некий царь Пелопс, чувство юмора у которого было особенно сильно развито. И вот решил фиванский царь отомстить Пелопсу, жестоко отомстить.
Поехал он однажды к царю-юмористу в гости в далекую Пису (это не опечатка! — Авт.). Погостил, покуралесил, провонял псиной все царские покои и через неделю домой вернулся, прирезав напоследок двух любимых царских болонок. Но не в этом заключалась страшная месть жестокого Лая. Похитил он у царя Пелопса сына, которого звали и вовсе не переводимо на нормальный язык, а потому все его величали попросту — Хрисиппом.
Хрисипп вечно шатался по дворцу Пелопса в сандалию пьяный, и похитить его не представляло никакого труда.
Да и не похищал на самом деле его Лай, ибо сам Хрисипп попросил увезти себя из Писы, так как достали его нарекания престарелого отца, что он де ничего целыми днями не делает, а лишь вино хлещет и на расстроенной эоле бренчит.
Лай сразу же предложил Хрисиппу воспользоваться верной скисшей настойкой столетника и тра-вануть задержавшегося на этом свете папашу. Он даже достал из-за пазухи заветный флакончик и продемонстрировал его чудесное действие на местном садовнике, который скончался в ужасных судорогах. Но, как оказалось, становиться царем в планы ленивого юноши совершенно не входило. Договорились они, что вроде как похитит Лай Хрисиппа и пошлет через некоторое время с гонцом безутешному отцу отрезанную ногу наследника. Хрисипп с готовностью согласился на ампутацию, но Лай не был садистом, несмотря на свою вопиющую кровожадность. Он приказал отрезать ногу одному мертвому эфиопу, попавшему под колесницу. Ну и что с того, что нога была черная? Может быть, на чужбине Хрисипп сильно загорел.
Короче, доконала эта нога несчастного Пелопса, и в припадке старческого слабоумия проклял он Лая, попросив всемогущих богов покарать похитителя сына.
При этом слабоумный идиот даже сумел уточнить как. Молил он богов, чтобы погубил Лая его же родной сын.
Ну, олимпийцы, понятное дело, просьбе царя вняли. Сделать кому-нибудь гадость — это было у них за милое дело. А вот если кто молил их урожайный год послать, то тут всемогущие боги были глухи к просьбам смертных.
Вскоре женился царь Лай на молодой красавице Иокасте и жил себе в Семивратных Фивах, проблем никаких не зная.
Но вот незадача — не было у них с царицей детей. Лай даже к Эроту обращался, мол, может, не то что-то делаю? Но Эрот, незримо присутствуя в спальне супругов, сказал царю, что все он правильно делает, вот только кряхтит слишком громко.
Но разве это помеха для обыкновенного зачатия?
Отправился Лай по совету бога плотской любви в Дельфы, в храм Аполлона, вопросить о причине этой своей бездетности. (Почему именно Аполлона, не знаю. Но так у Куна. — Авт.)
Странный ответ дала жрица храма пифия (не путать с пифосом — бочкой для вина). Сначала она заявила, что Аполлон согласен помочь с зачатием, проведя ночь любви с женой Лая.
На это Лай послал бога подальше, пригрозив забрать принесенные слугами дары: десять коз, десять баранов и всевозможную птицу. Аполлон призадумался, и вот что заявила Лаю впавшая в наркотический транс жрица:
— Всемогущие боги выполнят твое желание. Родится у тебя скоро сын. Но знай, что погибнешь ты от его руки, и тогда исполнится проклятие царя Пелопса. (Ей-богу, мне эти олимпийцы начинают нравиться все больше и больше. — Авт.)
— Ах так!!! — гневно взревел Лай и увел из храма всех коз, баранов и птиц, оставив бога Аполлона с длинным эллинским носом.
И ведь был прав.
Вернулся домой разгневанный Лай, и вскоре, как по волшебству, родился у них с Иокастой сын. Тут-то фиванский царь и забеспокоился уже на полном серьезе.
Тут ему уже стало не до шуток.
Лай даже к люльке с младенцем боялся подойти, дабы тот ненароком не огрел родного папулю погремушкой.
Решил фиванский царь от сынишки избавиться, но только не убить. Упаси Зевс, такой кошмар Лаю даже в страшном сне привидеться не мог.
Убить собственного сына?!
Это потом историки вроде алкоголика Софоклюса наврали с три короба. На самом же деле Лай на сына даже руки никогда не поднимал. Да он вообще, как уже было сказано, опасался к нему ближе чем на двадцать шагов подходить.
Как только исполнилось безымянному ребенку фиванского царя пять лет, так и решил Лай отдать сыночка на воспитание бездетному царю Полибу, проживавшему в горах Средней Греции.
С радостью взял себе царь приемного сына, назвав его вполне нормальным именем — Эдип. Так и рос Эдип во дворце у царя Полиба и жены его Меропы, которые называли его сыном, да и сам Эдип считал их своими родными предками.
Но однажды случилось непоправимое.
Присутствовал возмужавший Эдип на одном из многочисленных пиров вместе со своими друзьями. Много вина было выпито в тот день, развязались у молодых людей языки. Как оно бывает обычно, в подпитии слово стало опережать мысль. И вот один из друзей Эдипа по имени Полиний вдруг ни с того ни с сего обозвал Эдипа байстрюком.
Понятное дело, завязалась всеобщая драка, и обезображенный труп Полиния на следующее утро выловили из ближайшей речки рыбаки.
Но страшное слово было произнесено.
А слово, как известно, не дурной воробей — вылетит и лови его потом по всей Аттике.
Задумался Эдип над своим рождением.
Вызвал он Полиба с Меропой на откровенный разговор.
Но не желали колоться предки, утверждая, что они и есть его родные (в смысле биологические) отец и мать. А тогда в Греции тест на ДНК только всемогущие боги друг другу делали, погрязнув во всевозможных заговорах. Куда там до них простым смертным. Только с чужих слов о своих родителях и узнаешь. Но не было в то время веры чужим языкам, ибо врали они много. Со злобы, по невежеству, из зависти, да мало ли из-за чего? Попробуй потом разберись во всем этом бреде на трезвую голову.
Но Эдип был упорным молодым человеком. Встретил он однажды в одном борделе бога Эрота, и тот, выслушав подробный рассказ юноши о проблеме, послал его в Дельфы к той же. самой пифии, что беседовала некогда с его настоящим отцом Лаем. А ведь Эрот прекрасно знал, кто родители бедняги, но молчал мерзавец, ибо очень не хотелось ему получить по мордасам от самого всемогущего Зевса, контролировавшего весь процесс фамильного проклятия.
Облачился Эдип в бедные одежды и спустя пару лет (??? — Авт.) в Дельфы потопал. Гнетущие мысли обуревали юношу. Все не шел у него из головы хитроумный Одиссей, отцом которого оказался чудовищный циклоп Полифем. (Хронология в данной книге самым наглым образом нарушена, так что ничему не удивляйтесь. Искусство требует жертв. — Лет.)
Не перенес бы Эдип такого позора, но участь, его ожидавшая, была намного страшнее участи хитроумного царя Итаки.
Приобрел Эдип на рынке у храма Аполлона хромого старого козлика, дабы принести его в жертву великому богу, и, понуро опустив голову, взошел по высоким ступеням в храм.
Мрачные предчувствия мучили его. Зря он, конечно, весь этот сыр-бор затеял, но идти на попятную было уже поздно. Да и жертвенный козлик смотрел на Эдипа уж больно жалостно, так и просился на алтарь под ритуальный нож — видно, опостылела несчастному жизнь скотская.
Грустно вздохнул Эдип и прямо к припадочной пифии (всегда находившейся при храме) решительно подошел.
— С великим Аполлоном хочу побеседовать, — говорит.
Пифия на него с сомнением посмотрела, затем перевела взгляд на козлика, с усилием поборола зевок и сказала, чтобы молодой человек подождал, пока ей прислужницы отварят зелье из мухоморов.
Присел Эдип у алтаря и принялся ждать.
Ближе к вечеру снова возникла у алтаря пифия, заметно посвежевшая и с безумными огоньками в широко раскрытых глазах.
— Ужасна твоя судьба, Эдип, — выдает, а саму от мухоморов на смех пробивает, так и давится смешками. — Сказал лучезарный Аполлон, ой, не могу…
И пифия, закрыв лицо полами белоснежной одежды, затряслась в приступе неистового хохота.
Представляете, каково было несчастному Эдипу?
Тут решается его судьба, а эта дура с ног от смеха валится. Но стерпел будущий царь и это унижение, хотя руки у него так и чесались эту пифию за волосы хорошенько оттягать.
Выпила жрица холодной водички и вроде как немного успокоилась.
— Слушай сюда, — говорит, а сама лыбу так и тянет. — Аполлон просил тебе передать, что… убьешь ты свою мать и… ой, не могу… извини… и женишься… женишься на своем отце. И от этого брака… нет, я больше не могу…
