Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы
– Я уже слишком стар, чужестранец, но у меня есть сын, который может отправиться с тобой, – ответил красильщик и отправил Саида в страну Кьи-Лха за волшебной краской».
Губы Агафона дрогнули, растянулись в улыбке. Годы послушничества не сумели сделать его слишком взрослым. В сущности, Агафон оставался ребенком, и, как любому ребенку, ему нравились сказки. Ходжа тоже улыбнулся и продолжил. Голос Насреддина стал звучать громче, увереннее:
«Три раза по восемь дней Саид и Баграм – так звали чужестранца – шли по равнине, а когда в голубой дымке на горизонте возникли очертания высоких гор с белыми шапками на вершинах, Баграм вынул из складок кушака клочок бумаги и прочитал заклинание. Едва он закончил читать, как небо покрылось темными тучами, а налетевший вдруг ветер поднял ввысь три песчаных смерча, из которых вышли три верблюда. Четыре дня Саид и Баграм ехали на верблюдах, пока не достигли подножия гор. Целью путешествия была пещера, вход в которую находился на уступе отвесной скалы, и добраться туда не было никакой возможности. Тогда Баграм зарезал третьего верблюда, которого они вели с собой, и вынул из него все внутренности. Баграм снимал халат, когда занимался разделкой верблюда, и из кушака выпал клочок бумаги с заклинаниями, а ветер задул его в щель между камнями.
– Полезай внутрь верблюда, – сказал Баграм Саиду. – Я зашью тебя там. Скоро будет пролетать золотой дракон, увидит мертвого верблюда, ухватит его когтями и унесет в пещеру. Там ты разрежешь ножом кожу и выберешься. В пещере увидишь гнездо. В гнезде будет яйцо, которое ты засунешь в мешок и спустишь мне на веревке. По этой же веревке после спустишься сам.
Саид согласился. Все произошло в точности, как говорил Баграм. Когда же Саид спустил мешок с драконьим яйцом, Баграм ухватил веревку, привязал ее к верблюду и погнал животное. Саиду ничего не оставалась, как отпустить другой конец веревки, иначе верблюд стянул бы юношу с уступа.
Так Баграм, который не пожелал делиться добычей, обманул Саида и бросил его умирать в горах.
Саид не растерялся, ведь у него был нож. Юноша снял шкуру с мертвого верблюда и сплел из нее новую веревку. Когда Саид спустился к месту их прежней стоянки, то единственное, что он там нашел, – это клочок бумаги с заклинаниями. Саид прочитал буквы так, как это принято в Бухаре, но не понял смысла написанного. Когда же он закончил читать, у самого горизонта вспыхнула молния, и прогремел гром. Саид решил, что заклинание сработало, но по какой-то причине верблюды появились слишком далеко от него, поэтому он пошел их искать.
Добравшись до места, Саид нашел мертвого Баграма и пустой мешок, в котором прежде лежало яйцо. Саид удивился: кто мог убить этого мошенника?
Неподалеку виднелось темное пятно. Саид решил, что там спрятались от ветра верблюды. Когда же юноша приблизился, то понял, что за барханом сидел золотой дракон.
Увидев Саида, дракон взревел страшным голосом и бросился на юношу, но в это время яйцо вдруг покатилось и вместо дракончика из него вылупился маленький черный ослик. От такой неожиданности дракон замер. Он посмотрел на ослика и заплакал.
– Вах! – сказал он человеческим голосом. – За что ты превратил моего сына в ишака, несчастный?! Ты не достоин даже смерти, двуногий шакал!
– Слушай, это не я сделал, да. – Саид развел руками.
– Ты не найдешь покоя, пока не вернешь мне сына! Ты будешь прозябать в нищете и скитаться по свету! Нигде не сыщется места для тебя, а ноги твои станут нестерпимо болеть, едва ты задержишься в одном городе дольше трех лун. Все ханы, эмиры и султаны вселенной будут желать посадить тебя на кол, но не смогут этого сделать потому, что смерть не силах искупить твоего подлого поступка, – сказал дракон и улетел в сторону гор, а на запястье Саида появился рисунок, который стал напоминать несчастному о наложенном драконом проклятии…»
Громкий стон вдруг вырвался из уст отрока. Он напрягся, выгнулся мостом, но тут же, обмякший, обрушился на постель, изо рта полезла кровавая пена. Насреддин прервал рассказ, взял Агафона за руку. Какое-то время она еще была охвачена судорожной дрожью, но длилось это недолго. Вскоре всякое напряжение мышц прекратилось, и на лице отрока отобразились признаки вечного покоя.
10. БунтКогда сброшенная с первыми холодами листва начинает преть, от нее исходит тепло, способное изгнать до времени робкие сентябрьские заморозки. Наступает пора гнилого лета, которое в народе окрестили бабьим.
Над Москвой стоял чад. Вовсю пыхтели трубы всех бань, костры не угасали с самой весны и прокоптили город до последнего кирпича. Дома потемнели от сажи и как будто осунулись. Чарги не выносили яркого солнечного света, нападали лишь пасмурными днями, но чаще в сумерках или ночами; не терпели эти птицы огня и иного жара, потому единственными действенными средствами от жутких птиц оказались костер и пар.
Заслышав набат, Еронкин подскочил к окну, отворил створку.
– Прохор! – окликнул он ординарца. – Узнай, почто бьют!
После бегства губернатора, а вслед ему и обер-полицмейстера выходило, что чином старше генерал-поручика Еронкина в Москве никого не осталось. Пришлось графу со скромными своими полномочиями наводить порядок в городе по собственному разумению. Москва поредела. С половину домов и подворий остались брошенными, а где и вымер люд подчистую. Мародерство стало вторым бедствием.
– Говорят, владыка Амвросий антихристу продался – велел чудотворную икону с Варварских ворот снять, – доложил вскоре Прохор.
– Да чтоб тебе лопнуть! – выругался граф. – Трубить общий сбор! Коня мне!
На ходу набрасывая плащ, граф вышел во двор. Егеря сбегались отовсюду, впопыхах оправляли обмундирование уже в строю.
Между Ильинскими и Варварскими воротами гудела толпа. Народ, почитавший икону Боголюбской Богоматери за чудотворную, собирался с молитвой подле нее ежедневно. Сюда же на закате слетались и чарги. Уйма люду сгинуло около иконы, потому и велел архиепископ закрыть ее в Донском монастыре.
Егерей с офицерами собралось до сотни. Еронкин вывел отряд на Красную площадь, куда к тому времени двинула большая часть толпы от Китай-города.
– Стоять, окаянные! – выехав навстречу бунтарям, выкрикнул граф.
Прохор, что всегда находился подле, пальнул для острастки из мушкета.
Галдеж на миг стих, поникли колья да вилы, что у многих имелись в руках. Понеслось разноголосое:
– Где сукин сын, Амвросий?! Подай нам Амвросия!
Еронкин привстал в стременах, оглядел весь этот буйный сброд. Чуть поодаль и сбоку от толпы приметил он женщину в черном плаще до пят и в широкополой шляпе с вуалью. На вид благородная дама, но что она делает средь этого отребья?
– Да они заодно! Бей их! – выкрикнула вдруг эта самая дама, а всколыхнувшаяся на ветру вуаль обнажила большой крючковатый клюв.
Толпа двинулась, снова ощетинилась вилами. Полетели камни. Один угодил Еронкину в плечо, едва не выбил оголенную саблю. Пришлось спешно ретироваться.
– Бунт! Ополоумели окаянные! – долетел до уха Еронкина пересуд егерей.
– Семь бед – один ответ! – взревел граф, понимая, что спрос с него будет. Допустит погромы и грабежи – голова с плеч долой, огнем бунт усмирит – перед историей и совестью ответствуй, грехи по гроб жизни замаливай.
– Товсь! – скомандовал Еронкин.
В строю живо переглянулись, рассыпался невнятный ропот, но курки бойко защелкали на взвод. Толпа меж тем приближалась. Камни уже падали близко, орошали егерей крошками.
– Кладсь! – выкрикнул генерал-поручик.
Первая шеренга повернулась без замешательств, вторые сдвинулись вправо, третьи взяли ружья на изготовку.
Еронкин медлил. Он надеялся, что четкие движения егерей и наставленные ружья образумят смутьянов, приведут беснующуюся толпу в чувство, но попятились лишь единицы, и те, подталкиваемые сзади, продолжали двигаться. Показалось Евграфу Даниловичу, что в первых рядах шагает и тот самый крестьянин в сермяжной поддевке с посохом в дряблой руке, в горнице которого в Березовке обедал он с чаркой медовухи. В ушах звенела мольба старика: «Защити, батюшка! Просите, люди! Век Бога молить за тебя будем!»
– Пли! – стиснув зубы, выдохнул генерал-поручик.
Еронкин, уронив голову на руки, сидел за дубовым столом в пустом трактире неподалеку от своего дома. Рядом в глиняном блюдце потрескивала восковая свеча. Пламя ее колыхалось, озаряя бока опустевших винных бутылок.
