Майк Гелприн - Богатыри не мы. Устареллы
В котовьем обличье Вениамин прокрался в баню, пошарить по ухоронкам. Разом уважить аж трех обдерих непросто – подарки нужны и ценные, и приятные, и такие, чтобы банницы от зависти не перегрызлись между собой. Не мочало же им дарить, хорошее, между прочим, безупречно просушенное мочало. И не перо Жар-птицы, от которого враз займутся даже осиновые дрова – жирно выйдет. И не перстень старинный, серебряный, с тусклым лалом, забытый одной человечьей красавицей на полке лет за сто до рождения Деда, – точно передерутся. А вот липовые веники – в самый раз. Да не простые – с цветками, что распустились в ночь на Ивана Купалу, над той рекой, по которой девицы венки пускают. Лучше средства, чтобы вернуть красоту и молодость, хорошенько попарившись в баньке, и не придумаешь. На всякий случай Вениамин добавил к подарку по берестяному туеску меда, по низке земляничных ягод и по красной ленте в косу – всякая баба падка на красное. И довольно.
Сонные обдерихи сперва удивились дневному гостю. И не сказать, чтоб обрадовались. Широко расставив когтистые лапы, ссутулясь и хищно улыбаясь, они окружили Вениамина и начали отжимать к дальнему углу баньки. Похоже, прошедшей ночью то ли Матрена, то ли Акулина все же проговорилась. Баннику стало не по себе, он вспомнил, что с обозленной обдерихи станется и гадюкой оборотиться. А ну как закусают до смерти!
– Простите меня, красавицы-раскрасавицы, – поклонился в пояс Вениамин и положил на землю подарки – совершенно одинаковые для каждой. – Виноват я перед вами, сплошь виноват!
– Виноват, свербигуз сиволапый! – хором подтвердили обдерихи. – Изменщик! Блудень египетский!
– Слаб мужик, – понурился Вениамин. – Прелести несусветные в соблазн ввели.
– Каки таки прелести? – насторожились обдерихи.
– Косы ваши густые да долгие, перси пышные, уста сахарные, очи ясные – не насмотришься.
– Врешь, небось, – нахмурилась Лукерья – из трех банниц она была старшей и самой разумной.
– Чистую правду баю, – честно-честно сказал Вениамин. – А от вины откупиться решил. Примете мою виру?
Сторожко оглядываясь и фыркая, обдерихи развернули мешковину, присмотрелись к подаркам и помягчели. Акулина с Матреной тут же вплели в косы дареные ленты, Лукерья понюхала веник, пожевала листочек, кивнула – пойдет.
– Что же, честные люды, простите вину?
Обдерихи переглянулись, Лукерья высказалась за всех:
– Макошь с тобой, прощаем.
– Так верните мою шапку-невидимку, – осмелел Вениамин.
– Не вернем, – покачала головой Лукерья. – Чуяла ведь, не зря заглянул, не запросто сладкие слова говорил.
– А почему не вернете? – обиделся Вениамин. – Али дары мои не по нраву – так отдавайте взад!
Обдерихи юбками заслонили веники.
– Не вернем, потому что не брали. Искупать тебя в компостной яме хотели – было дело, или там перцу в шайку подсыпать. А шапку стащить – последнее дело, ужели мы нечисть какая?
– И не знаете ничего?
– Не знаем, – покачала головой Лукерья. – Если вдруг что услышу или сорока на хвосте принесет – тотчас же прибегу. Плохи твои дела, Венечка, миленький…
От сочувственных слов банник чуть не расплакался. Расцеловался по-братски с каждой из обдерих, пообещал на днях заглянуть на парок, обернулся котом и отправился по деревне назад, искать Пафнутьича.
На скамье подле продуктового магазина, ссутулившись, сидел Дед. Видно было, что старик не просто так решил отдохнуть, погреться на неярком осеннем солнышке или перебрать купленные для внучков сласти. Злая жаба мостилась у него на груди, давила на сердце холодными лапами, перехватывала дыхание, свивала клубком боль. Заскорузлые многотрудные пальцы Деда вцепились в скамью, губы посинели, выцветшие глаза закрылись – не иначе, как виделось человечье небо, то небо, где нет ни страданий, ни горечи. Рядом валялась пустая упаковка таблеток – без них Дед давно уже не выходил из дому. Вот беда так беда, бедовская беда, не по чину. А делать нечего.
Полосатый пушистый кот вспрыгнул старику на колени, потоптался немного, улегся, теплый, и завел немудрящее урмурмур, урмурмур. «Умру», почудилось Деду. Но через несколько долгих секунд боль разжала объятия, воздуху стало больше. Злая жаба медленно съежилась, уменьшила тяжесть, завозилась, будто её толкали. Дед дышал – раз-два вдох, раз-два вдох, синий шарик поднимается в трубочке, пахнет лекарствами и спасением, греет больничным пледом, скоро все будет хорошо. …Как же могуч был он прежде, как передвигал телегу и переносил через лужи молодую жену, добывал из леса корзины, доверху полные белых грибов, в одиночку копал огород и возился с рассадой, кружил и подбрасывал сыновей, широко улыбался рассветному солнцу. И не все ещё силы оставили тело, достанет и на зиму, и на лето и ещё на много зим и лет. Уходи, злая жаба, уходи прочь!
Маленькая осклизлая лягушка и вправду выскочила из-за ворота пропитанной потом рубашки. Одним движением лапы Вениамин расплющил нечисти плоскую голову, потом соскочил наземь, чтобы как можно скорее вытереться о траву, убрать яд. Тяжелая ладонь Деда опустилась ему на спину, осторожно погладила пышный мех.
– Опять ты, бродяга? Мнится мне, непростой ты котище, ох непростой.
– Мяу, – согласился Вениамин, ловко вывернулся из-под руки и побежал дальше по улице.
Чумазый Пафнутьич ждал в бане – пребывание в крысьей норе не украсило домового. Как подобает, Вениамин сперва растопил печь, напарил дорогого гостя, налил ему хлебного кваса и лишь потом стал расспрашивать о делах. Ничего хорошего услышать не довелось.
В логове у запасливой Баси нашлось много разных вещиц – от золотого червонца царских времен и стопки любовных писем позапрошлого века до протухшей ржавой «лимонки» и карманных часов Деда. Шапки там не было. Ни воробьи, ни крысы с мышами странностей не приметили, никто в невидимом виде по улицам не щеголял. Оставался пройдоха Лелик. Вот жук!
Заманить домовенка в баню, чтобы погутарить по-свойски, оказалось нелегким делом. Хлопот в предзимье и вправду было немало, а Лелик, при всех своих придурях, был рачительным и строгим хозяином, самолично пересматривал косы лука и копешки сена, заплетал гривы кобылкам, протирал вымя коровам, научился даже смазывать мотор трактора. Его приезжие человеки за десять лет из запущенного двора собрали большое имение, продавали на сторону и молоко, и сыр, и яйца – дело доброе, но работы требует тяжкой. Дело шло к тому, что Лелику следовало жениться, взять в дом вторую пару рук, – а там, глядишь, и малышня по избе забегает. Вениамин улыбался этим мыслям – последний раз людскую ребятню он видал после той войны, когда дома отстраивались, а выжившие, кто помоложе, плодились. Но одно другого не отменяет – детки детками, а шапка шапкой.
Наконец Вениамин выкатил старую кадушку и замочил там яблоки с медом, мятой, вишней и смородиновым листом. Запах стоял – закачаешься. Ольга с Людкой ходили мыться, крутили носами – откуда, мол, дивно пахнет – да не нашли, не по их роток лакомство. А вот Лелик, не будь дурак, повелся на вкусненькое, согласился заглянуть в воскресенье после заката, поменяться на снизку сушеных грибов. Пока домовенок, крутя длинным носом, перебирал яблочки, выискивая что покрупнее, подоспел суровый Пафнутьич. Он не стал церемониться – надел на дорогого гостя пыльный мешок из-под картошки, прихватил бечевой поперек живота и начал сурово спрашивать. Лелик кашлял, чихал, плевался и признаваться отказывался:
– Да зачем мне ваша вшивая шапка, марамои кронштадтские! Бизнеса с ней не сделаешь, толкнуть не толкнешь, выменять не выменяешь. Веники брал, есть такое дело, рыжики брал той зимой, черемуховую муку брал. Все возмещу сполна! А шапку не трогал.
От хорошего пинка по мешку Вениамин удержался с трудом – а он-то на крыс валил да на соседа Прокопыча думал – тот, бывалоча, подворовывал, чтобы хоть как подкормить своих стариков.
– Если веники воровал, то и шапку взять мог, а отбрехиваешься, чтобы полувирьем отделаться. Чем докажешь? – набычился Пафнутьич.
– Поклянусь, – помолчав, решил Лелик.
Это было серьезно. С клятвами Нижние люды не шалили и не шутили, всякий знал, что нарушивший слово паршивеет, лысеет, а затем и вконец дичает. Разочарованный Вениамин уже склонился поверить Лелику, но Пафнутьич шел до конца. Он пошарил за пазухой и достал ржавый ключ – ключ из первого дома, где ему, молокососу, довелось когда-то хозяйствовать.
Почуяв запах старого железа, Лелик вздрогнул всем телом, но от клятвы не отступился.
– Родичами клянусь перед всем Нижним людом, что не брал у банника Вениамина шапку-невидимку и ни сном ни духом, знать не знаю и ведать не ведаю, куда она подевалась. Да будет слово мое крепко.
– Свидетельствую, – тихо сказал банник.
Пристыженный Пафнутьич снял мешок с домовенка. Лелик отряхнулся, как пес, плеснул в лицо воды из ближайшего тазика, а потом неожиданно спросил унылого Вениамина:
