Р. Лафферти - Девятьсот бабушек
— Это верно, — сказал Брайан. — А у него нет даже вторичных половых признаков. Взять хотя бы молочные железы или набрюшную сумку. Но зато у него вполне достаточно ярких личностных черт.
Хрипун, помимо прочего, любил подражать. Стоило забыть где-нибудь книгу (команда подобралась читающая), он брал ее передними лапами и держал так, как будто читает, даже переворачивал страницы — аккуратно, одну за другой. Он орудовал своими пухлыми лапами, как мы руками. Лапы или руки — неважно: этих штук у него было четыре.
Он умел отвинчивать крышки, пользоваться консервным ножом. Сообразил, что пришельцам нужен огонь и сухие ветки определенной длины — наломает одинаковых, свяжет лианами и тащит к очагу. Потом идет за водой и ставит кипятить. И еще он приносил людям много беллоты. Беллота — нечто вроде желудя. Так исследователи назвали и планету: здесь этот не то фрукт, не то орех рос в огромном количестве. Беллоты оказались не только съедобными, но и вкусными, и вскоре стали для землян основной пищей.
А еще Хрипун мог общаться. «Хр-хр-хр» означало, что он в своем обычном хорошем настроении. Были и другие похожие звуки, но произносил он их разным тоном и с разным тембром. Наверное, лучше всех его понимал Билли Кросс, у остальных это получалось хуже.
Только в одном Хрипун проявил упорство. Выбрал для себя участок — дикое, древнее нагромождение скал, — вырыл вокруг него неглубокий ров и объявил все это запретной территорией. Если кто пытался туда проникнуть, он громко рычал и скалил клыки длиной едва не с полметра. По мнению Билли Кросса, он это делал, чтобы сохранить лицо. Сама же инициатива запретного пространства принадлежала Джону Харди: он первый запретил Хрипуну появляться на их территории, там, где хранились провизия и оружие. Командир прочертил вокруг лагеря окружность и дал Хрипуну понять, что сюда нос совать нельзя. Животное мгновенно все поняло, ретировалось, а потом последовало примеру Джона.
Шестерых людей оставили здесь на две земные недели, равные двенадцати беллотским. Им предстояло изучать и систематизировать жизнь маленькой планеты, брать пробы, анализировать, записывать данные, делать зарисовки. И, наконец, представить ученому миру гипотезу, которая могла бы лечь в основу теории. Впрочем, вряд ли за этот срок они смогли бы изучить что-то еще, кроме того, что имелось в непосредственной близости от места посадки. Землян поразило обилие и многообразие местных форм жизни. Чтобы только приступить к классификации, потребовались бы труды не одного месяца.
И здесь все было не так. Взять, например, скорость воздействия ферментов и бактерий. Хорошее вино созревало тут за четыре часа, а сыры — и того быстрее. Да и мысль на Беллоте работала с ускорением.
— Каждый человек делает в жизни роковую ошибку, — сказал как-то Джон Харди. — Если бы не это, человек был бы бессмертен.
— Да ладно, — усмехнулся Фелан. — В наши дни мало кто умирает насильственной смертью. Как это возможно, чтобы все люди умирали из-за одной ошибки?
— Вполне возможно. Врач ведь никогда не может толком объяснить, отчего умер больной, несмотря на все свои старания. Смерть наступает в результате одного-единственного промаха, вызванного кратким помрачением ума, телесной немощью или сбоем регенерирующей способности. Живет себе человек, живет — и вдруг совершает ошибку. С этой ошибки и начинается умирание. А не случись этого, он был бы бессмертен.
— Бредятина, — заключил Дэниел Фелан.
— Сомневаюсь, что вам известно происхождение этого слова, — вмешался Билли Кросс. — Оно вовсе не от слова «бред», хотя кажется, что это и есть его корень. Истинный корень — «берд» тот же что в слове «бердыш». С появлением бердыша, берда, и возникла «бердятина», по аналогии с «рогатиной», древним крестьянским оружием. Но под действием уже существовавшего слова «бред» и стремления к более легкому произношению…
— Бредятина, — повторил Фелан. Он не любил привычку Билли Кросса углубляться в историю каждого слова. И не был согласен с его утверждением, что человек, который употребляет слова, не зная их сущности, все равно что распространитель фальшивых монет. Другими словами, лжец.
— Но если человек умирает только из-за ошибки, из-за чего тогда умирают звери? — спросила Марджи Кот. — Они тоже ошибаются?
— Ошибка зверя уже в том, что он зверь, а не человек, — усмехнулся Фелан.
— Но между человеком и представителем царства зверей как будто нет строгого разграничения, — продолжала Марджи.
— Конечно, есть, — возразил Фелан, и трое участников беседы поддержали его.
— Конечно, нет, — согласился с Марджи Билли Кросс.
— Парадоксально, но факт: животное, или по-нашему, «animal», не имеет «anima» — души, — сказал Фелан. — Наверное, странно слышать эти слова от меня, я и у человека отрицаю душу в обычном понимании слова. И все же есть фундаментальная разница. Между человеком и зверем — барьер, для зверя непреодолимый. Мы постоянно движемся и достигаем цели, к которой стремимся. Зверь же бесцельно сидит у себя в логове.
— Зато здесь все с точностью наоборот, — заметил Брайан Кэрролл. — Хрипун спит под открытым небом, а мы забились каждый в свою нору.
Именно так и было. Сразу за чертой лагеря — территории со складами провизии и оружия — было три ниши, три слепых кармана, прорубленных в скалах. Их занимали Билли Кросс, Дэниел Фелан и Марджи Котт со своими инструментами для работы. Там они спали и вели исследования. Это были их норы.
Коммандос Джон Харди жил в лагере, где хранилось оружие и куда вход Хрипуну был запрещен. Харди был помешан на безопасности. В те часы, когда он не спал, он сам нес караул. Когда же спал или был в отлучке, лагерь охранял кто-то другой, захватив с собой оружие. Послаблений не было никому, все по очереди сменяли друг друга, возможность ошибки была исключена.
Но вот что интересно: Хрипун, зверь, спавший под открытым небом, никогда не намокал. «Неужели я один это заметил? — спрашивал себя Брайан. — И как такое вообще может быть?» На Беллоте почти везде непрерывно лил дождь. Но дождь никогда не проливался на Хрипуна.
— Эта планета потому доставляет удовольствие, что на ней нет ничего банального, — как-то заметил Брайан Кэрролл. Как уже говорилось, банальностей он терпеть не мог. — На ней можно прожить годы, а конца разнообразию все не будет. Возьмите хотя бы насекомых: сколько видов, сколько отдельных особей! Каждую можно считать мутацией, если допустить, что здесь нет ни одного отработанного эволюцией вида. Гравитация на планете тоже хромает. Пожалуйста, Билли, не анализируй мою последнюю фразу. Я и сам сомневаюсь, уместна ли она здесь. Одна химия, кажется, не подвела: планета состоит из тех же строительных кирпичиков, что и везде. Правда, каждый из них словно бы скособочен… И эти молнии — так много, и все разные! Поразительное многообразие. Как только их создателю не надоест придумывать новые! Хотя лично мне это многообразие не надоедает. Уверен, когда этой планете придет конец, он не будет банальным. Другие миры могут изойти лавой, обратиться в пепел, но только не Беллота. Она или лопнет, как мыльный пузырь, или скрутится, как спагетти, или рассыплется на скачущих кузнечиков. Но схожесть с чем-либо ей точно не грозит. Обожаю Беллоту. И ненавижу банальные концы.
— Древняя мудрость говорит: «Познай самого себя», — тихо произнесла Джорджина. Участники экспедиции вели бесконечные разговоры, потому что часто бодрствовали, не привыкнув к коротким дням и ночам Беллоты. — Синоним ему: «Загляни в себя». В себя! А наш взгляд устремлен вовне. Единственный способ увидеть свое лицо — посмотреть в зеркало или на свой портрет. У каждого из нас есть зеркало. Мое — почти всегда микроскоп. Но по-настоящему познать себя можно, только увидев свой искаженный образ. Вот почему Хрипун для нас зеркало. Мы только тогда поймем, почему мы серьезны, когда узнаем, почему он смешон.
— Но, может быть, мы — искажение, а он — истинный образ, — сказал Билли Кросс. — У него нет зависти, высокомерия, алчности и предательства. Ведь все это и есть искажения.
— А откуда мы знаем, что у него их нет? — пожал плечами Дэниел Фелан.
Так они и беседовали на Беллоте, не различая коротких дней и ночей. И занимались сбором научных данных.
IIЭто случилось ровно в узкий промежуток дневного света, — фраза принадлежит Брайану, который не любил говорить банально. Ровно в середине двухчасового беллотского дня.
Никто не спал, все были в здравом уме и твердой памяти. Джон Харди стоял на страже в центре лагеря с ружьем наперевес. Билли, Дэниел и Маргарет работали в своих каменных мешках, а Брайан и Джорджина, у которых ниш не было, собирали насекомых в нижней части расщелины. Но они хорошо видели, что происходит в лагере.
