Андрей Белянин - Охота на гусара
Французы дрались, как бешеные черти. Им нельзя было отказать в отваге, но, казалось, сама земля российская горела под ногами захватчиков. Мы сжимали клещи вокруг Ляхова, то наступая, то отскакивая, подобно охотничьим псам, взявшим медведя. Не буду приводить всех случаев героизма и отваги, проявленных товарищами моими, скажу один лишь, врезавшийся в память…
Некий улан на моих глазах гнался с саблей за французским егерем. Но каждый раз, когда егерь целил в него из пистолета, тот отъезжал прочь и преследовал вновь, стоило егерю обратиться в бегство.
Заметив сие, я закричал:
– Улан, стыдно!
– А шо, ваша честь? – незамедлительно ответил он. – Я таки обязан подставлять свою грудь под пулю?! И де тот портной, шо залатает такую дырку?
– Но вы же мучаете и себя и его!
– Ой, да шо ви говорите, кого я мучаю?! Посмотрите же глазами – он сам упадёт к вечеру, не выдержав такого темпа!
– Улан, я приказываю!
– Ша, не надо шороху, – мгновенно повинился он, видя грозный ствол уже в моей руке. После чего вновь бросился на француза, догнал, выдержал его выстрел и саблей поверг врага наземь. – И теперь ви с этого довольны, ваше благородие?!
Я не успел ответить, как шальная пуля в ту же секунду раздробила ему правую ногу. Странность того случая состоит в том, что, будучи приставленным мною за сей подвиг к Георгиевскому кресту, улан не мог носить его… Ибо оказался бердичевским евреем! Возмущению моему не было предела, получалось, что законописцами нашими храбрость могла быть закреплена за любой национальностью – будь ты русский, малоросс, чеченец, калмык или даже (прости меня, грешного!) литовец, но никак не еврей! Однако сей героизм, произведённый при личном участии моём, твёрдо говорил: нет такого рода людей, кои были бы непричастны к честолюбию и, следовательно, непригодны к военной службе…
Чеченский доложил о разбитии кавалерии противника, Сеславин рассеял арьергард неприятельского корпуса и прикрывал с гусарами наши пушки. Граф Орлов-Денисов всей мощью разбил едва ли не двухтысячную колонну кирасиров. Я во гневе и пылу сражения приказал (о отродье Чингисханово!) жечь село, сараи и избы с засевшими там стрелками противника. Где и что конкретно делал Фигнер, мне неведомо. Искренне надеюсь, что и он приложил руки к общему делу…
Вечерело. Ляхово горело в разных местах, стрельба продолжалась… Я был уверен, что, если бы при наступлении ночи генерал Ожеро свернул свои войска в одну колонну и двинулся большой дорогою к Долгомостью и Смоленску, все наши покушения оказались бы тщетными. Потери с обеих сторон были весьма существенными, и второго сражения мы бы просто не потянули. Оставалось надеяться на благородство французов, обратить всё в милую шутку и, не дожидаясь удара возмездия, быстренько разбежаться по углам, но… фортуна распорядилась иначе. Впрочем, как и всегда… такая уж она капризная дама.
Когда наутро, невыспавшиеся и утомлённые, мы были готовы извиниться и откланяться, послышался барабанный бой впереди стрелковой линии и навстречу нам выдвинулся небритый парламентёр. Пока мы с Сеславиным, прыгая от радости, хлопали друг друга по спине, а граф возносил благодарственную молитву Николе Угоднику, хитрый Фигнер самочинно сбежал на переговоры к генералу Ожеро в Ляхово.
Собственно говоря, особых разговоров там не было, все практические вопросы исчерпались в течение получаса. Результатом сего спектакля явилась полная и безоговорочная сдача двух тысяч рядовых, шестидесяти офицеров и одного генерала военнопленными.
Долгие три, а то и четыре часа обезоруженные французские солдаты пёстро перемешанными колоннами шли, освещаемые блеском пожара, из горящего села в ближайшую деревеньку. Там, кое-как растыкав нахлебников по сараям и овинам, мы с трудов праведных повалились спать в великой усталости забыв слова кесаря: «Что не доделано, то не сделано!»
Нет, не подумайте плохого, пленные французы вели себя как мыши под хвостом у кота, а вот кое-кто… Да вы уже наверняка догадались, кто именно, подло пользуясь сном боевых соратников своих, быстренько накатал рапорт, взял с собой генерала Ожеро и важных офицеров и со всей партией бегом бросился к светлейшему.
Там, на главной квартире, Фигнер легко убедил Михаила Илларионовича, кто есть единственный виновник сего подвига! В награждение наглец получил позволение везти известие о сей победе самому императору, к коему он незамедлительно и отправился. Уж чего и как Александр Самойлович наплёл государю, нам неведомо, но на весь свет была объявлена победа под Ляховом как победа полководческого гения Фигнера над мужеством генерала Ожеро! Нас вроде бы там и не было вообще, а если и были, так только под ногами мешались…
Но уж, видимо, такова судьба тех, кто истинно радеет лишь о благе Отечества, а не о чинах и наградах. А Фигнер… да тьфу на него, господа!
* * *С наступлением ноября погода становилась всё хуже и хуже. Как уже упоминалось, рано выпавшие снега превратили лесные ночёвки наши в сущее мучение. Прямо какая-то беспрерывная система насильственной закалки организма. Одежда не просыхала, мы (хотя и по другой причине!) тоже, французы в плен ловились такие мокрые – хоть выжимай.
Вечор опять приснился Конфуций, донимал цитатами и примерами из жизни мудрых мужей. Если появится ещё раз, пойду жаловаться прапрапрапрадедушке. Пусть лучше опять Клеопатру пришлет, с ней и поговорить есть о чём и просто посмотреть – одно удовольствие…
Сердечно и слёзно расставшись с благородным Орловым-Денисовым и добрейшим Сеславиным, мы направили поиск между дорогами Ельненской и Мстиславовской, то есть прямо меж корпусами Жюно и Понятовского, которые на днях должны были выступить на Мачино и Червонное. Этот поиск доставил нам шесть голодных офицеров, сто девяносто шесть некормленых артиллеристов без орудий и до двухсот голов тяглового рогатого скота. Почему французы их не слопали, ума не приложу! Наши ели потом, вроде ящур не попадался…
Но радости на сердце не было. Таскать из неприятельской армии по двести-триста человек, конечно, весьма полезно для тонуса и Родины, но уже не доставляет того жаркого интереса, которым полыхали первые начинания наши. Тем паче что армия наступала и без нашей помощи, а как-то раз, столкнувшись с отдыхающими полками Раевского, кинулся я в избу его со всей душой, как к уважаемому и именитому герою.
Но что же встретило меня? Равнодушие и презрительные насмешки! Одни шипели о том, что нет никакой опасности партизанить в тылу неприятеля. Другие уверяли, будто бы я намеренно преувеличиваю подвиги свои. Третьи вообще порицали светлейшего за то, что даёт свободу действий таким «неблагонадёжным» типам, как я! Ограждённый чистой совестью (и расписками на три тысячи шестьсот пленных!), я смеялся над этими нападками. Но как же горько было у меня на душе…
– Да ну вас, козлы вы все! – суммировав впечатления свои, громогласно объявил я и дал дёру. Говорят, в ставке Раевского часа три народ лежал копытами вверх в обмороке от того, что их так «опознали»…
Но разве же не был я прав?! Противники мои не могли выставить в ответ ничего, кроме раздувания щёк и тыканья пальчиками в обильные награды, но кто не знает, как и за что они достаются… Поплотнее запахнув свой мужицкий кафтан и гордо вздёрнув отросшую бороду, ушёл я в леса с честью продолжать начатое.
А на следующий день было обнаружено позорное бегство Храповицкого. Многократно упоминаемый отставной майор уланского полка под шумок тихо дезертировал в мимо проходящий корпус генерала Дохтурова. Догонять и возвращать ослушника никто не разбежался, мы уже про себя предали беглеца анафеме, но тут он неожиданно объявился, красный как рак, с докладом о том, что светлейший меня к себе требует. Не-ме-длен-но!
– А не накажут ли, часом, Денис Васильевич?
– Всё может быть, Бедряга, но Бог милостив – если не расстреляют, вернусь…
– Так, может, нам с вами пойти, отобьём, если что…
– Отбивать меня у самого Кутузова?! И думать не сметь! Михаил Илларионович, он… просто хочет поговорить о… поэзии, вот!
– Святой вы человек, Денис Васильевич, – на прощание перекрестив меня иконой Казанской Божьей Матери, прослезился верный Бедряга. – И всё же… если вдруг какие негоразды… так нам из штаба вас забрать легче, чем потом из Сибири выковыривать!
Смех сказать, но на свидание сие провожали меня, как на плаху. Хотя доподлинно известно, что светлейший имеет характер мягкий и отходчивый, а гневен лишь к врунам и ослушникам, коими мы никак, не являемся. Вроде бы… наверное… если, конечно, Храповицкий чего лишнего не натрепал. Однако же времени на размышления не было, пришлось незамедлительно садиться на коня и мчать во всю прыть.
До указанной деревеньки (название сокрыто из соображений конспирации) оказалось не более трёх вёрст, избу главнокомандующего мне указал первый же встречный мальчишка. Как говорится, «вдали Кутузова курень один, как звёздочка сверкает»! Меня встретили, спешили, обыскали и долженствующим образом сопроводили. Великий фельдмаршал сидел в натопленной горнице, рядом навытяжку стояли подоспевший Храповицкий и князь Кудашев.
