Дмитрий Волк - Эпоха мелких чудес
Призрак, кивнув, развернулся и уплыл обратно к ларьку.
— Во! — отметил Гарик, невежливо тыча когтистым пальцем в сторону мужиков. — Живут же люди! А у нас — сплошная работа, чтоб её…
— Кому-то работать, кому-то и отдыхать. Эти, кстати, уже… наотдыхались, — меланхолично отметил Семён, переводя взгляд с мужиков на порхающего в тусклом свете фонаря снежного мотылька. Беззаботное насекомое могло ничего не опасаться — последние лапландские кочующие пауки ушли на Север ещё пару недель назад. Или, если быть точным, почти ничего. — Зато ты летать можешь.
— Это да. — Сосед опять пошевелил чем-то невидимым. — Летать — это, конечно, неплохо. Даже очень. А работать… Разве это — работа для меня? Ты ж понимаешь, Семён! — Он энергично потряс стиснутой в кулак передней лапой. — Дай сигарету.
— На, — сказал Семён бесцветным голосом, подбросив вверх ту, что держал в руках. Гарик поймал сигарету на лету, повертел перед глазами и сунул в пасть, моментально окутавшись облаком дыма.
— Я ещё и не такое могу! — горделиво заявил Гарик и неожиданно сменил тему. — Не, ну ты посмотри вокруг! Романтика, блин, какая! Красота вокруг! Ночь, улица, фонарь… — Он очертил мироздание широким жестом когтя.
— Аптека, — съязвил Семён.
— Какая, нафиг, аптека? Где ты тут аптеку увидел? В «Доме на набережной» ближайшая, кажется. Или за каналом, если напрямик лететь? Не помню…
— Это не я. Это Блок. Поэт такой. Известный.
— Не знаю такого.
— А что ты вообще знаешь? Ни в школе толком не учился, ни рекламы по ящику не смотрел… — пробормотал Семён, по-прежнему не отрывая взгляда от мотылька, порхающего уже над самым горлышком бутылки, валяющейся возле храпящего душили.
— Да ну её, эту школу! Уроки учи, за партой сиди, курить не смей… Что мне там вообще делать? — искренне возмутился Гарик. — У меня ж память эйдетическая, один раз гляну в книгу…
— И увидишь фигу. Луиша Фигу, — прервал Семён. — Всё это я уже не раз слышал: «Я то, я сё…» Грамотей ты у нас тот ещё. Как нынешний президент… одной американской страны. А скажи-ка мне, кстати, образованный друг мой Игорь Святославич… Ты хоть в курсе, как этого президента звать вообще, а?
— США, что ли? — переспросил Гарик.
Семён, злорадно ухмыляясь, кивнул.
— Как же это называется… Степь? Не, вроде не то… Пампасы? Прерия? — забормотал себе под нос экзаменуемый. — Саванна?
— На волю, на волю! В пампасы! — Семён расхохотался. — Эх ты, тушкан мексиканский… «У меня память абсолютная, эйдетическая!» Тьфу! — В запале позабыв о замечании, недавно сделанном Гарику, сам смачно сплюнул. В урну.
— Ну, это… Так то только на нужные вещи, — сконфуженно пробормотал Гарик, — а ненужными я голову не гружу. Как, кстати, его зовут?
— Буш. — Уже успокоившийся Семён покачал головой. — Да-а, Гарик, тебе в Америку самая прямая дорога. С такими-то знаниями… Тебя там через год сенатором сделают.
Мимо них опять бесшумно проплыл призрак Козьма. На этот раз со стаканами в руках. Семён вытащил ещё одну сигарету и принялся рыться по карманам в тщетной надежде найти запасную зажигалку.
— Сенатором? — задумчиво произнёс Гарик. — Не. К чему мне? Не в том дело-то…
— А в чём же?
— Вот ты, к примеру, о чём думаешь? О чём мечтаешь?
— О чём тут мечтать?! Мечты ему подавай! — неожиданно резко огрызнулся Семён. — Некогда мне голову всякой фигнёй забивать.
— А у меня, знаешь, есть мечта… — Гарик глубоко затянулся и пояснил: — Заветная.
— Ну? — Семён даже не попытался изобразить интерес. — Излагай, Чернышевский ты наш. Не томи…
— Ты только представь: лежу я у себя в покоях, кругом золото — ну там яйца, оклады разные, — а передо мной принцесса бродит, настоящая. Пыль с брюликов тряпочкой сметает. А ещё две в это время цацки примеряют… — Гарик с тоской вздохнул. — К показу готовятся.
— Да-а… — покачал головой Семён, — не дура у тебя губа, ой не дура… Это куда ж тебе надо влезть, чтоб всё было? Разве только в Алмазный фонд или Форт-Нокс какой…
— Какой-какой фонд? — с неожиданным интересом переспросил Гарик.
— Алмазный, — ответил Семён, пытаясь отыскать взглядом мотылька. Тот обнаружился быстро: какой-то домовой — кажется, из бригады деда Нафани — согнал насекомое с горлышка бутылки, валявшейся возле медведя, а саму бутылку аккуратно подобрал и унёс. Мотылёк взмыл повыше и зигзагами направился в сторону расположившейся на памятнике троицы. Постепенно приближаясь к Семёну и Гарику.
— А что в этом твоём Форт-Ноксе? — прикинув что-то на пальцах, уточнил Гарик.
— Золотой запас. США и чей-то ещё. Кажется, наш тоже…
— США, говоришь? О как!..
Семён, уже не раз наблюдавший подобную картину, разглядел, как шея соседа вытянулась во всю свою немалую длину. Сухо клацнули челюсти, и в воздухе закружилась пара белых чешуек. Семён грустно улыбнулся.
— М-м! — Гарик облизнулся. — Вкуснятина…
Семёна опять накрыла волна дыма. Не выдержав, он встал и, не слушая продолжавшего что-то увлечённо болтать Гарика, двинулся к памятнику. Мужики насторожённо наблюдали за его приближением.
— Огоньку не найдётся, уважаемые?
Огонек нашёлся сразу. Прикурив, Семён поблагодарил и заметил:
— Вы бы не сидели здесь на памятнике-то. На лавочке и удобнее, и урна, опять же…
— Вы хотите сказать, что это, — тот, кого называли Александром Сергеевичем, брезгливо потыкал в клубок арматуры, — памятник? И кому же ставят… э-э… такие памятники?!
— Жертвам репрессий за нетрадиционную сексуальную ориентацию, — изо всех сил стремясь сохранить каменное лицо, ответил Семён. И, увидев на лицах абсолютное непонимание, вежливо пояснил: — Петухам. Очковым.
Оба мужика разом вскочили и принялись старательно стряхивать со штанов воображаемую грязь. Призрак тоже брезгливо отодвинулся. Не отказав себе в удовольствии понаблюдать за перемещением компании на лавочку, Семён побрёл обратно. Гарик, очевидно, так и не заметивший его кратковременного отсутствия, продолжал что-то вещать, размахивая догоревшим почти до фильтра окурком:
— …Вот я и думаю, а что, если…
Но узнать, что именно пришло в голову соседу, Семёну так и не довелось. Сверху раздался резкий, неприятный звук пейджера. Гарик, швырнув окурок на газон, завозился на своей ветке. На голову Семёну посыпалась труха.
— Вызывают? — спросил он, отряхиваясь. После чего поднял окурок и аккуратно переправил в урну.
— Ага, работа, блин… Ладно, после поговорим.
— Начальник! — Требовательный рывок за штанину заставил Семёна обратить внимание на подошедшего Кузьму Терентьевича, второго бригадира своей смены. — Иди работу принимай, мы участок закончили.
Словно подтверждая его слова, неподалёку загалдели. Послышался звук смачной плюхи.
— Что там опять у вас стряслось, Кузьма Терентьевич? — спросил Семён.
— Кажись, Онуфрия уму-разуму поучают. — Домовой прислушался. — Да, точно.
— Опять, наверное, бутылку заныкать хотел?
— А то что ж ещё… — пробурчал Кузьма Терентьич, досадливо махнув рукой. — Ладно, пойду — разберусь. И ты подходи тоже.
— Давай, Гарик, — сказал Семён, вставая, — до встречи…
Хлопанье крыльев над головой возвестило, что Гарик, как обычно забыв попрощаться, пошёл на взлёт. Семён проводил летящего дракона взглядом и отправился вслед за бригадиром к месту разборок. Проходя мимо соседней лавочки, он равнодушно скользнул взглядом по окончательно упившейся компании: призрак растёкся по газону бесформенным облачком тумана, остальные двое невнятно мычали в унисон нечто блатное. Из-под скамейки в лад похрапывал душили. Издалека и, кажется, откуда-то сверху до Семёна донёсся обрывок некогда популярной на просторах Европы песенки, безбожно перевираемой чьим-то смутно знакомым голосом:
— Если я в болоте от поноса не помру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
То будем вновь крутить любовь
Под фонарём с тобой вдвоём…
Семён энергично плюнул в урну, зачем-то махнул рукой и побрёл дальше, шаркая подошвами по асфальту.
Ночной полёт
Ночная Москва с высоты — по-над крышами, выше проводов, фонарей и ярко подсвеченных уличных растяжек — зрелище, доступное немногим. Город то темнеет провалами дворов и расщелинами переулков старого центра, то сияет вздымающимися высотками, то расстилается неровными полями крыш пятиэтажек… Некоторые, возможно, скажут: подсвеченные разными оттенками красного, от ярко-алого до мутно-багряного, облака, неоднократно наблюдаемые пилотами и — изредка — пассажирами воздушных кораблей, не менее красивы, чем зрелище внизу. И ошибутся. Нельзя сравнить несравнимое.
Ведь там, под твоим крылом, мелькают разноцветной россыпью ярких огней фонарей и реклам пустынные в этот час улицы. Лишь изредка по ним проносятся автомобили, визжа покрышками по мокрому асфальту, да спешат, нервно оглядываясь, по тротуарам одинокие запоздавшие прохожие. А здесь, над городом, встречные потоки заботливо поддерживают под крылья, и свинцово-серые тучи, грозящие привычным уже для мёрзлого апреля снегопадом, ещё не закрыли небо сплошным пологом…
