Владислав Отрошенко - Наряд Мнемозины
— Вздор! Вздор! — смеялась Аделаида Ивановна. — Я не знаю, кто такая Изабелла Португальская, а знаю только, что теперь вы начинаете паясничать и тараторить без умолку про ваших напудренных дамочек и про восхитительные турнирчики в их честь.
— Напрасно вы смеетесь, Аделаида Ивановна... Вы и Демиург Александрович... я так вас люблю! Вы так напоминаете мне эту благородную пару — герцога Бургундии Филиппа Доброго и его супругу Изабеллу... Только у герцога не было усов, такие усы, как у Демиурга Александровича, носили гранды в Испании, они назывались — «бравадо»...
— Как вы сказали?
— «Бравадо», Аделаида Ивановна, я много пожил и знаю название всем усам на свете... Ах, если бы и вы жили в те времена, когда я был дружочком герцога! Я бы сделал вас кавалерственной дамой нашего ордена, и герцог бы не стал возражать, он доверял мне во всем безгранично, и больше того, он восхищался моей смелостью! Я ведь не говорил вам, Аделаида Ивановна, что ваш несчастный Арнольдик не побоялся в присутствии всего двора великой Бургундии упасть на колени и первым поцеловать каблучок Изабеллы в день ее свадьбы с герцогом; герцог мог бы казнить меня за такую дерзость, но он поднял меня, поставил на свадебный стол и сказал: «Арнольд! Твой подвиг равен подвигу аргонавтов! Браво!» И все вокруг закричали «браво!» и бросились целовать каблучок Изабеллы. Но Арнольдик был первым. И герцог Бургундии сделал Арнольдика первым после себя кавалером высшего ордена герцогства! — Рассказывая эту диковинную историю, кавалер потихоньку пятился к багажнику: ему не терпелось заглянуть в трюмо (оно стояло возле камина) и посмотреть — красиво ли сидит на нем венок; он уже заносил ногу на ступеньку, которую штурвальный специально для него приделал к заднему бамперу, но вдруг опускал ее и, цокнув языком (как будто он вспомнил о чем-то досадном), направлялся к кабине, где штурвальный, уже одевшись, причесавшись и нафабрив усы, сидел за рулем.
— Демиург Александрович, подарите мне ваш арбалет.
— Какой арбалет?
— Ну, вот этот, с которым вы тут бегали, я видел.
— Ах, этот... Нет, Арнольдик, нельзя.
— Подарите!
— Да нет же и нет! Он самому мне нужен. Ты же знаешь, Аделаида Ивановна пишет с меня картины... Зачем он тебе?
— Я буду стрелять по птичкам.
— Нет, не годится, Арнольдик, я тебе арбалет не дам.
— Ну хорошо, хорошо, я скажу вам всю правду: я так ужасно тоскую в этих сарматских степях, я, может быть, даже умру от тоски... и если бы хоть что-нибудь, ну хотя бы вот этот арбалетик... о! арбалетик напоминал бы мне о моей милой Бургундии, о славном, добрейшем герцоге...
— Ладно, ладно, Арнольдик, не плачь. Бери. — Штурвальный протягивал кавалеру арбалет, тот, вцепившись в него, исчезал в багажнике и захлопывал крышку.
Весь экипаж рассаживался по местам: Уриил — на заднем сиденье, Аделаида Ивановна справа от штурвального на переднем, Ангел стоял на капоте. Автомобиль взвывал, выбрасывая из-под колес лоснящуюся пыль, выезжал на горячий асфальт, над которым покачивались и клубились, как водоросли, прозрачные струйки марева, и мчался к югу, к морю. «Бургундии герцог с супругой своей, — напевал штурвальный, придерживая руль одной рукой, — в чертог золотой удалился...»
— Вы чувствуете, здесь уже пахнет кипарисами, — сказал штурвальный, защелкнув последнюю кнопочку на замшевых шортах; панталоны с фиолетовыми лампасами он небрежно скомкал и засунул в кармашек своего сиденья. Аделаида Ивановна промолчала, она потуже закуталась в плед и закрыла глаза. Уриил неуверенно произнес:
— Чувствуем.
На его пиджачке была одна, чрезмерно большая пуговица (вторая сверху), которую он, беспрестанно зевая и с трудом уже двигая сонными пальцами, старался загнать в петлю, но пуговица не поддавалась, она даже как будто подсмеивалась над усердием Уриила, самодовольно хихикала, выскальзывая из его пальцев, и там, в каком-то текучем пространстве, куда его увлекало это упрямое единоборство, Уриилу показалось, что не он, а именно эта пуговица сказала: «Чувствуем».
— А я очень, очень чувствую!! — закричал кавалер, выскочив из багажника. — И кипарисами пахнет, и пальмочками, и луною!.. Дозвольте и мне, Демиург Александрович, переодеться во что-нибудь южное!!
— Переоденься, Арнольдик... Завтра увидишь море.
— Сию минуту, Демиург Александрович! Вы мне приказали... сию минуту! — Кавалер исчез. Автомобиль некоторое время покачивался и подрагивал — в багажнике, видимо, полным ходом шла примерка нарядов, слышно было, что там даже кто-то попискивает и хлопает в ладошки: «Ой, ой, как красиво, мой сладкий дружочек!» (Кавалер имел обыкновение нахваливать себя, выплясывая перед зеркалом.) Вскоре в багажнике все затихло, и рыцарь выпорхнул из-под крышки. На нем были короткие шарообразные штаны, туго набитые сеном и украшенные пестрыми ленточками; спереди торчал, изогнувшись, как сабля, огромный брагетт, обтянутый красным сафьяном, — он поднимался кверху и доставал кавалеру чуть ли не до подбородка.
— А это еще зачем? — изумился штурвальный.
— Ну как же, как же, Демиург Александрович, — забормотал кавалер смущенно, — вы же должны понимать...
— Нет, я знаю Арнольдик, это нужная вещь, но зачем же такая...
— Для красоты, — перебил его кавалер. И тут же выставил ножку: — А посмотрите, какие у меня пигашики! — Пигаши были действительно необыкновенные: на них не было места, свободного от алмазов, рубинов и изумрудов; на носках висели хрустальные колокольчики, а сами носки, длиною с полметра придерживались золотыми цепочками, припаянными к браслетам, которые кавалер закрепил чуть пониже коленок; по этим цепочкам — от коленей к носкам и обратно — то и дело перебегали маленькие человечки, изображавшие канатоходцев, и все они были обуты в точно такие же башмаки, как у кавалера; иные из них, пренебрегая опасностью, выплясывали на ходу и играли на дудочках.
— Нравятся? — спросил кавалер, покрутив ножкой. — Мне подарил их сам граф Анжуйский! Он сказал мне: «Арнольдик, обувай их тогда, когда герцогам и королям будет грустно».
— Мне не грустно! — простодушно воскликнул штурвальный.
— Значит, будем плясать? — Канатоходцы заиграли погромче на дудочках, у многих появились в руках бубенцы, хрустальные колокольчики надрывались, источая пронзительный звон. — Аделаида Ивановна, скорее сюда! — закричал кавалер. — Герцог приказал плясать!
Аделаида Ивановна не отзывалась, и тогда старикашка нырнул в кабину, вытащил ее за руку, сдернул с нее плед; на ней ничего не осталось, кроме алых чулок.
— Ослепительная красота! — пропищал кавалер. И все трое пустились плясать.
Они бегали по мостовой вокруг автомобиля, высоко подскакивали, смеялись, брались за руки, и штурвальный все время выкрикивал:
— Завтра увидим море!
— Да, да, — подхватил кавалер, — завтра ваша благородная парочка увидит море! — Он так разгорячился, что даже запрыгнул на капот, а потом и на крышу.
— Какой молодчина Арнольдик, — нахваливал его штурвальный, — как здорово он это придумал — поплясать!
— Очень милый старик, — соглашалась Аделаида Ивановна, — я ужасно его люблю.
Поощряемый их похвалами, кавалер старался изо всех сил: он не только плясал, но и кланялся с крыши и, вытащив откуда-то скрипочку, подыгрывал своим канатоходцам; ее веселое жужжание не прекратилось даже тогда, когда в руках кавалера вместо скрипочки появился лобзик; размахивая им, он съехал по лобовому стеклу на капот («Как по ледяной горке!» — тут же воскликнул штурвальный) и, стараясь перекричать свой оркестрик, который уже гремел литаврами и бил колотушками в барабаны, завопил:
— Давайте спилим ангела!
— Или хотя бы отпилим ему крылья! — предложила Аделаида Ивановна; ей тоже пришлось кричать, чтоб обезумевший оркестрик не заглушил ее голоса.
Штурвальный, закрыв глаза, улыбался: где-то там, в восторженном сердце светлейшего Демиурга, трепетало сравнение пойманной бабочкой.
— Нет, нет, Аделаида Ивановна, надо спилить его целиком! — настаивал кавалер. — Зачем нам это насекомое?! Нас остановит какой-нибудь регулировщик и не пропустит к морю! А я очень, очень хочу на море! Я рыцарь Золотого Руна! Я обязан доехать до моря... с вами! Это мой долг, мой подвиг... во имя вашей любви... Вы и наш герцог, вы такая прелестная парочка!! — Медные стружки уже летели на капот, и пятнышко света, лежавшее рядом с ангелом, превращало их в багровые искры...
Утром холодная роса окропила вишневый автомобиль. Он стоял на влажной мостовой возле бордюра, высвечиваясь ярким пятном в молочном воздухе. Кавалер, одетый во фрак и ярко-зеленые брюки с нашитым на них золотым позументом, ходил по газону, выискивая под деревьями сухие ветки, чтоб растопить свой каминчик. Озираясь по сторонам, он быстро и ловко переворачивал похожие на кубки чугунные урны, покрашенные серебрянкой и, виртуозно орудуя тростью, поддевал коробки, пробки, окурки, которые взлетали вверх и падали прямо в лукошко, висевшее у него на руке. Аделаида Ивановна еще дремала на переднем сиденье, с головою закутавшись в плед. Штурвальный тем временем взбивал в железном стакане пену и, тихонько насвистывая, поглядывая в зеркальце, аккуратно, чтоб не запачкать усы, наносил ее разбухшей кисточкой на потемневшие за ночь щеки. Его глаза, отраженные зеркалом, удивленно застыли в глубине сверкающего прямоугольника, когда Уриил, просунув голову между передними сиденьями, попросил его включить «дворники».
