Терри Пратчетт - Ночная стража
Топот бегущих людей давал понять, что сержант Детрит привел с утренней пробежки новое пополнение. Ваймс даже слышал песенку, которой их обучил Детрит. Почему-то сразу становилось ясно, что ее придумал тролль:
Мы паем всю эту дурь!
Мы паем, пока бежим!
Но зачем — мы не паймем!
Даже строки не рифмуюца!
— А ну громче!
— Раз! Два!
— Еще громче!
Много! Много-много!
— Я не слышу!
— Э… чего?
Ваймса все же раздражало, что многие полисмены, учившиеся в их маленькой школе в здании бывшей лимонадной фабрики, уезжали из города, как только заканчивался их испытательный срок. Но это имело и свои плюсы. Теперь Сэмми были даже в Убервальде, быстро продвигаясь по службе. Полезно знать людей, и что их учили отдавать ему честь. Любые политические изменения часто означали, что местные правители не общаются друг с другом, но, с помощью семафорных башен, сэмми могли переговариваться постоянно.
Он вдруг осознал, что нашептывает другую песню. Мелодию, которую он годами старался позабыть. Она возвращалась вместе с запахом сирени. Он виновато замолчал.
Когда в дверь постучали, Ваймс уже дописывал письмо.
— Почти все! — крикнул он.
— Это я, шэр, — произнес констебль Игорь, просовывая голову в приоткрытую дверь, и потом добавил: — Игорь, сэр.
— Да, Игорь? — ответил Ваймс, не в первый раз удивляясь, зачем нужно кому-то со швами вокруг головы уточнять, кто он такой.[1]
— Я лишь хотел шкажать, сэр, что мог бы поднять юного Штронгинферма на ноги, шэр, — слегка укоризненно произнес Игорь.
Ваймс вздохнул. На лице Игоря была написана твердая уверенность с легким оттенком разочарования. Ему не дали применить свое… искусство. И, естественно, он был расстроен.
— Мы ведь уже обсуждали это, Игорь. Это не то же самое, что пришить ногу. К тому же, гномы все равно против этого.
— В этом нет ничего шверхестештвенного, шэр. Я придерживаюсь Ештественной Филошофии! И, когда его принесли, он был еще теплым…
— Таковы правила, Игорь. В любом случае — спасибо. Мы все знаем, сердце у тебя на месте…
— Да, они на своих местах, сэр, — укоризненно поправил Игорь.
— Именно это я и хотел сказать, — тактично отозвался Ваймс.
— Ну ладно, сэр, — наконец сдался Игорь. Он задумался, а потом спросил: — Как чувствует себя ее светлость, сэр?
Ваймс ожидал этого. Как бы ужасно это не казалось, но его мозг уже предоставил ему картинку Игоря и Сибиллы в одном предложении. Не то, чтобы он недолюбливал Игоря. Совсем наоборот. У некоторых стражников, вышагивающих сейчас по улицам, могло бы и не быть ног, если бы не работа Игоря. Но…
— Хорошо. С ней все в порядке, — отрезал он.
— Просто я слышал, что миссис Контент несколько вол…
— Игорь, есть некоторые вещи, которые… Слушай, ты знаешь что-нибудь о… женщинах и детях?
— Не шлишком много, сэр, но полагаю, что стоит мне лишь заполучить кого-нибудь на штол и хорошенько, ну, вы понимаете, покопаться, я шмог бы ражобраться во многих вопрошах…
Здесь воображение Ваймса отключилось.
— Спасибо, Игорь, — он даже смог заставить свой голос не дрожать, — но миссис Контент очень опытная акушерка.
— Как шкажете, сэр, — с явным сомнением ответил Игорь.
— А теперь мне пора идти, — закончил Ваймс. — День обещает быть долгим.
Он сбежал по лестнице, отдал письмо сержанту Колону, кивнул Моркоу, и они быстрым шагом направились во дворец.
Когда дверь закрылась, один из стражников поднял взгляд от своего стола, за которым он сражался с рапортом, пытаясь написать, как обычно и поступают многие полицейские, то, что должно было случиться.
— Сержант?
— Да, капрал Пинг?
— Почему некоторые из вас носят фиолетовые цветы, сержант?
Внезапно, что-то в комнате изменилось, каждый звук впитывался множеством прислушивающихся ушей. Офицеры перестали писать.
— То есть, вы и Редж, и Шнобби носили их в том году, и я думал, может, мы все должны… — Пинг замялся. Обычно дружелюбные глаза сержанта Колона сузились, и в них читалось предупреждение: ты вышел на тонкий лед, парень, и он уже начинает трескаться…
— У моей хозяйки есть сад, и я запросто мог бы нарезать… — продолжал Пинг в нехарактерной ему попытке самоубийства.
— Ты бы носил сирень сегодня, да? — тихо произнес Колон.
— Я только хотел сказать, если это необходимо, я мог бы сходить и…
— Ты был там? — Колон так быстро вскочил на ноги, что его стул опрокинулся на пол.
— Спокойно, Фрэд, — пробормотал Шнобби.
— Я не… — начал Пинг. — То есть… где я был, сержант?
Колон наклонился к столу так, что его круглое красное лицо оказалось всего в дюйме от носа Пинга.
— Если ты не знаешь, где это было, ты там не был, — произнес он все тем же тихим голосом. Он выпрямился. — А теперь у нас со Шнобби есть своя работенка, — сказал он. — Вольно, Пинг. Мы уходим.
— Э…
Для капрала Пинга этот день не был удачным.
— Да? — отозвался Колон.
— Э… устав, сержант… вы рядовой офицер, понимаете, а я на сегодня старший, иначе я не стал бы спрашивать, но… если вы уходите, сержант, вы должны сказать мне, куда вы идете. Просто на случай, если кто-то захочет связаться с вами, понимаете? Я должен записать это в книге. Ручкой, — добавил он.
— Ты знаешь, какой сегодня день, Пинг? — спросил Колон.
— Э… двадцать пятое мая, сержант.
— А знаешь, что это значит, Пинг?
— Э…
— Это значит, — ответил Шнобби, — что кто бы то ни было, достаточно важный, чтобы искать нас…
— … знает, куда мы ушли, — закончил Колон.
Дверь захлопнулась следом за ними.
На кладбище Мелких Богов хоронили людей, не знавших, что происходит потом. Они не знали, во что верить, или существует ли жизнь после смерти, и довольно часто они не знали, что же их ударило. Они проживали жизнь, оставаясь в прекрасной неопределенности до тех пор, пока окончательная уверенность не призывала их к себе. Среди костяных садов города это кладбище было неким подобием ящика с надписью «Разное», где хоронили людей, торжественно не ожидавших ничего особенного.
Большинство стражников были похоронены здесь. После нескольких лет службы полисмены не особенно верили в людей и тем более не верили в тех, кого не могли видеть.
Дождя еще не было. Легкий ветер зашуршал в листве покрытых сажей тополей.
— Надо было бы цветов принести, — сказал Колон, пока они шли по высокой траве.
— Я могу набрать немного со свежих могил, сержант, — предложил Шнобби.
— Сейчас, Шнобби, я не хочу слышать от тебя ничего подобного, — жестко возразил Колон.
— Прости, сержант.
— В такое время человек должен думать о своей бессмертной душе, оставшейся наедине с бесконечной мощной рекой, имя которой История. На твоем месте, я бы так и сделал, Шнобби.
— Так точно, сержант. Так и сделаю. Кажется, кто-то уже так делает, сержант.
Рядом со стеной росли кусты сирени. Когда-то здесь посадили один саженец, который, как и любая сирень, дал сотни побегов, и теперь, то, что было кустом, стало настоящими зарослями. И каждая ветвь была покрыта бледно-сиреневыми цветами.
Под запущенными растениями могилы были едва различимы. Перед ними стоял Себя-Режу-Без-Ножа Достабль, самый неудачливый бизнесмен во всем Анк-Морпорке. В его шляпу была воткнута веточка сирени.
Он заметил стражников и кивнул им. Они ответили тем же. Все трое стояли и смотрели на семь могил. Лишь одну из них поддерживали в хорошем состоянии. Свободное ото мха мраморное надгробие сверкало, дерн был подстрижен, а каменная оградка сияла.
Надписи на других шести скрывал мох, но с центральной он был счищен, открывая имя: ДЖОН КИЛЬ.
А ниже была старательно добавленная подпись: Как Они Подымаются.
На могиле возлежал огромный венок из сирени, перевязанной фиолетовой лентой. На вершине лежало яйцо, обвязанное еще одной лентой.
— Госпожа Длань и госпожа Баттий, и некоторые девушки уже были, — произнес Достабль. — И, конечно же, госпожа всегда удостоверится, что есть яйцо.
— Как мило, что они всегда помнят, — ответил сержант Колон.
Все трое стояли в тишине. В целом, они не были из тех, у кого всегда найдется слово для подобного момента. Но через некоторое время Шнобби почувствовал, что он должен что-нибудь сказать.
— Один раз он мне дал ложку, — произнес он, обращаясь скорее к воздуху.
— Да, я знаю, — отозвался Колон.
— Мой папаша забрал ее, когда вышел из тюрьмы, но это была моя ложка, — не унимался Шнобби. — Собственная ложка очень много значит для ребенка.
— Если уж заговорили об этом, — добавил Колон, — он первым произвел меня в сержанты. Потом, конечно, меня опять понизили, но я знал, что снова им стану. Он был отличным копом.
