Андрей Белянин - Ржавый меч царя Гороха
Моя домохозяйка, доселе сидящая с открытым ртом, вдруг резко пришла в себя и без предупреждения врезала мне клюкой по лбу.
— Аи! — мигом опомнился я. — Что случилось?
— Энто мы у тебя, мил-дружок, спросить хотели, — тревожно переглянувшись с Еремеевым, проворчала Яга. — Ты в себе ли, Никитушка? А то ить речи какие-то странные ведёшь, ровно умом не слегка сдвинулся…
— Вот ещё раз меня так по голове стукнете, и точно сдвинусь, — краснея от стыда, буркнул я. — Далеко нам ещё до этого вашего монастыря?
— Ну он покуда не мой, я навродь в монашенки податься не собиралася. Однако ежели хорошим шагом, так и получасу не пройдёт, как там будем. Вот тока я сказать забыла — вам, мужикам, туды нельзя.
— Вообще-то я еду туда не как мужчина, а как представитель власти.
— Ну-ну…
— В смысле? — уточнил я.
— В позапрошлом годе в монастыре святой Пургении трое бояр по указу царскому были, — опережая Ягу, решил вставить слово и стрелецкий сотник. — Так монашки их скалками избили, бороды ножницами обрезали, а самих в золе и навозе изваляли да в одном исподнем за ворота взашей вытолкали!
Я недоверчиво поднял бровь на бабку, та сурово кивнула.
— Разберёмся. В конце концов, не могут же они поднять руку на милицию. Я Митю попрошу, он им ворота лбом поломает.
— Сперва я пойду, — решительно высказалась глава нашего экспертного отдела. — А коли тока какую грязную ложь замечу, так сразу знак подам, тогда уж и ты власть прояви. Ежели с двух сторон их зажмём, так небось расколются…
— А если нет?
— Ну тады… ой! Я-то вырвусь, мне они ничего не сделают, а вот тебя, касатик, могут и обесчестить. С них станется…
— Это как? — невольно похолодел я, поскольку, честно говоря, представить себя обесчещенным в женском монастыре было как-то противоестественно…
— Ты чего загрустил, соколик?
— Я? Я это… нет, всё в порядке, я в норме, так, задумался на минутку… А чего ж у них всё так сурово-то?
— Мать настоятельница там зверствует, — опять влез Еремеев. — Говорят, она по молодости аж на всё Лукошкино гремела, свой дом свиданий содержала на Лялиной улице. Теперь о душе вспомнила, ну и потому строга ко всем сверх меры…
— Твоя правда, Фома Силыч, — серьёзно подтвердила Баба-яга. — Кто по молодости милой греховодил неслабо, тот, бывает, в годы зрелые в такую аскезу впадает, что сам Христос на небесах очи от изумления таращит. В делах личной веры нет краю глупости человеческой…
Мы с Фомой согласно покивали. У каждого был свой опыт столкновения с религиозным фанатизмом. Еремеев, как я знаю, вообще священнослужителей не особо жаловал, а я вырос в нерелигиозной семье, где из церковных праздников помнили только Пасху и Рождество. Причём Пасха была важнее, на неё яйца красили. Рождество лично для меня обозначалось лишь традиционным показом по телевизору популярной сказки Гоголя.
Но это всё отвлечённые умствования, а за берёзками уже мелькали красно-коричневые стены далёкого монастыря. Честно говоря, я в таких церковных общежитиях ни разу не был, ну, быть может, кроме общеобразовательной школьной экскурсии в Даниловский монастырь в Москве. В той Москве, которая в будущем, откуда меня выкинуло и вряд ли когда вернёт, но речь опять-таки не об этом. Наверное, я просто нервничаю, раз так много говорю.
Короче, с той школьной экскурсии я запомнил, что на монахов невежливо показывать пальцем, что не стоит задавать глупых вопросов типа: «А ряса это платье или халат?» и нельзя бегать взад-вперёд, крича: «Смотрите, на иконе мужик с головой собаки!» Впрочем, в большинстве случаев детям многое прощается…
— Ну вот и прибыли, слава тебе господи, — зачем-то перекрестилась Яга, когда Еремеев, натянув поводья, остановил кобылу у крепких морёных ворот, врезанных в толстую кирпичную стену с бойницами.
Не монастырь, а прямо-таки боевая крепость какая-то. Причём с неоднократными следами осады и попыток взятия…
— Не стучать! — сразу осадила ретивого сотника моя бдительная домохозяйка. — Покуда внутрь не войдём, обоим стоять молча по стойке «смирно», очи долу и шапки долой. Тута уж я, старая, переговоры вести буду…
Еремеев послушно стянул стрелецкую шапку с опушкой, а я, наоборот, непонятно на что обиделся, вылез из телеги, отряхнул соломинки с мундира и поправил фуражку. Баба-яга покосилась на меня неодобрительным взглядом, но ничего не сказала. Подошла к воротам, согнулась едва ли не в поясном поклоне и так замерла. Через пару минут маленькое окошечко в левой створке распахнулось на ширину воробьиного крыла, и строгий женский голос спросил:
— С чем пожаловали в тихую обитель сию? Почто мирный быт монаший тревожите?
— К матушке настоятельнице, почтенной Февронии, за советом, нижайше кланяемся, — неправдоподобно-елейным голоском пропела Баба-яга.
— А подарки монастырю привезли с пожертвованиями?
— Ужо опосля не поскупимся, не извольте сомневаться.
— Матушка ноне не принимает. На молитве она, — после секундного размышления оповестил тот же голос, и окошко закрылось.
У меня что-то окончательно перемкнуло в голове, я шагнул вперёд, отодвинул бабку и, дважды саданув в оконце кулаком, зарычал:
— Откройте, милиция!
Моя домохозяйка только мяукнуть и успела. Как-то сразу повисла такая неприятная тишина. Я причины не понимал, поэтому за поддержкой обернулся к Еремееву и был опять-таки удивлён его резкой бледностью. Потом поднял глаза наверх и замер…
Из бойниц на меня смотрело не меньше двух десятков полновесных стрелецких пищалей. Осталось хоть кому-нибудь скомандовать: «Залп!» — и фарс с похоронами участкового перейдёт на уровень оптимистической трагедии.
— Что ты там сказал, покойничек? — нарочито медленно, с придыханием, протянул женский голос.
— Откройте, мили… — Я прокашлялся, волевым усилием убрав горловой писк, и твёрдо повторил: — Откройте, милиция!
— Ах вот оно, значит, как… — угрожающе прогудели из оконца. — Ну тады заходи, раз милиция!
Фома Еремеев громко икнул и надел шапку. Стволы пищалей дружно убрались назад в бойницы. Яга нервно перекрестилась слева направо, по католическому образцу. Я же просто улыбнулся им обоим, надеясь, что никто не заметил, как у меня дрожат колени.
Ворота медленно и торжественно распахнулись, нам навстречу вышла группа смиренных монашенок, с ног до головы одетых во всё чёрное. Возраст определить было трудно, все стояли опустив головы, кроме одной пожилой толстухи, державшейся с нагловатой властностью.
— Неужто сам сыскной воевода к нам пожаловал?
— Мы по делу, — козырнул я.
— Да нешто кто в женский монастырь за развлечениями ходит?
— Матушка Феврония, — с пониманием кивнул я, — мы могли бы поговорить? У нас тут кое-какие проблемы в столице, и мы хотели бы задать вам пару вопросов. Без протокола, естественно…
— Догада-а, — широко улыбнулась настоятельница. — Ну, заходи тогда, посидим, о делах наших грешных побеседуем. Бабушке твоей тоже в обитель путь не заказан, а вот стрелец-молодец за воротами подождёт, кобылке вашей роздыху даст.
— Но мы все из одного отделения и…
— А иначе не бывать меж нас разговору! — отрезала матушка Феврония и, не оборачиваясь, пошла на монастырский двор.
Монашенки кинулись бодренько запирать ворота, так что мы с Ягой едва успели проскользнуть внутрь. Еремеев крикнул мне вслед, чтоб я не беспокоился, а уж он, сколько надо, подождёт. Уже спасибо, потому что этот подозрительный монастырь будил в моей душе самые мрачные предчувствия.
Я ощущал себя мистером Шерлоком Холмсом, идущим ночью в страшный дом с пёстрой лентой. Правда, со мной была Баба-яга, которая хоть и старушка, а любого доктора Ватсона с его армейским револьвером за пояс заткнёт, отшлёпает и голым в Африку пустит! Хотя чего это я? Ватсон же положительный персонаж, за что его голым в Африку? Втемяшится же такая странная фантазия в голову…
— Никитушка, тсс, не оборачивайся, — еле слышно прошелестела за моей спиной бдительная бабка. — Ты, ежели что, сам беги, обо мне не думай. Я старая, я своё отжила, мне можно и в монастыре до гробовой доски грехи отмаливать.
— Вы это к чему сейчас? — так же тихо, едва ли не одними губами, откликнулся я.
— Марьянка здесь. Углядела я её в одной из послушниц. Однако ж ежели она сама, своей волей, в святую обитель пришла, так настоятельница нипочём её нам не выдаст.
— Понял. Учту.
— Чего учтёшь, соколик? Русским языком тебе говорю: хватай её да беги! А я уж прикрою…
— Чего прикроете? — нарочито громко спросила идущая впереди матушка Феврония.
— Рот прикрою, сквозит, — мрачно, но вежливо ответила Яга. А на меня вдруг снизошло невероятное ощущение покоя и уверенности в себе. Мы справимся. Не знаю как, но справимся и всех победим…