Борис Штерн - Записки динозавра
В вестибюле гостиницы сейчас развернут временный медсанбат. Меня туда тоже вносят. Подсчитываю потери с нашей стороны: нос у Дроздова, у Ашота фонарь под глазом, оконная рама вынесена, а у Ведмедева, который в драке вообще не участвовал, почему-то перевязана голова. Да еще разбит до крови кулак у Андрея Ивановича – над ним склонилась окривевшая на один бок царица Тамара, смазывает кулак йодом и нежно на него дует, а Андрей Иванович, терпя боль, делает царице рискованнейший комплимент, которому научил его Павлик: «У вас с ней, Андрей Иванович, все будет в порядке. Вы только шепните ей на ушко с восхищением: „Ах, какой у вас шикарный станок, Тамара Григорьевна!“ Но обязательно по имени-отчеству. И сами увидите, что она ответит на это».
Итак:
– Ах, какой у вас шикарный станок, Тамара Григорьевна! – боязливо произносит Андрей Иванович.
На что Тамара Григорьевна скромненько отвечает:
– Именно с вашей высокой квалификацией на нем работать, Андрей Иванович.
– Пока эти флиртуют, остальные решают, что со мной делать зимней ночью, когда в моей комнате раму вынесли? Где мне теперь коротать ночь с моей бессонницей? Санитары уносят Ведмедева в «скорую помощь». Когда его проносят мимо, он пытается что-то мне объяснить, но я не совсем улавливаю… Вид у Ведмедева очумелый.
– Я такого безобразия еще не видела! – жалуется дежурная синяя дама полтавскому сержанту – тот уже успел удрать из больницы в новенькой форме, доставленной ему коллегами. – И это интеллигентные люди? Пьют! Матерятся! Дерутся! Человека из окна выбросили!
– Так це ж не людина, – объясняет ей полтавский сержант, чувствуя себя человеком в новенькой форме и в хрустящих сапогах. – Лiкар сказав, що в нього якесь ведмеже мохнате серце, та ще й з iншого боку. До того ж вiн не мае до нее… нiяких претензiй.
– Тогда пусть она за раму заплатит! – настаивает синяя дама.
Что оказывается…
Оказывается, пока мы были на кладбище, Ведмедев спьяну перепутал предоставленный ему номер-люкс с моим, разлегся на моей постели, а когда обозленная Татьяна, успевшая поссориться с марсианином, вернулась из Дома ученых и вошла в мою комнату, чтобы положить грелку в постель, наш самозваный ревизор принял ее за горничную…
Татьяну – за горничную!
Представляю!
Наверно, Ведмедев спьяну решил, что находится где-то в Европах, произнес соответствующие слова насчет «постели с грелкой» и даже попытался ущипнуть эту милашку пониже спины…
Татьяну – за грелку!
Представляю, как он тут же безо всяких китайских предупреждений был выброшен в окно боевым приемом самбо с подножкой через бедро!
И хотя подобные ситуации хороши только в кино, а в жизни выбрасывание человека из окна, как минимум, пахнет статьей о злостном хулиганстве, но Ведмедев, узнав, что был выброшен из окна лично внучкой академика Невеселова, снял все претензии и счел за честь.
Короче, меня решают перевести в освободившийся номер Ведмедева. Переводят. Я сейчас стою у окна и разглядываю медленный снег. Ночь. Сна ни в одном глазу. Наши внизу прощаются с Космонавтом и Ведущим ТВ, а полтавский сержант с помощью синей дамы запихивает в телевизионный автобус хнычущего приблудного мальчишку, чтобы его отвезли домой к павшим в отчаяние родителям, которые с вечера, перемешивая лед баграми, ищут его с соседями на дне взломанного Печенежкинского водохранилища.
Ишь, эликсир молодости… Сопли утри.
Уезжают. В комнату боязливо заглядывает Татьяна. Я даже не оборачиваюсь. Я злюсь на нее. Выбрасывать человека из окна – это, знаете ли…
– Тебе плохо, дед?
– Нет, мне хорошо.
– Ну чего ты сердишься, дед?
Молчу. Татьяна уходит. Наверно, ей в самом деле пора замуж. Наверно, она здорово обидела марсианина, если он даже не зашел попрощаться со мной… Впрочем, что я ему? Снежинки залетают в комнату через открытую форточку, а я пытаюсь сообразить, на чем мы завтра уедем домой, если наш автобус разбит? Опять же, зачем мне думать об автобусе, если я до завтра не доживу? Довезут как-нибудь.
Под моим окном прогуливаются Андрей Иванович с Тамарой Григорьевной, а гостиница не спит и подслушивает, как он признается царице в любви, вместо того чтобы тащить на все согласную царицу в койку. Но Андрей Иванович, как и всякий обстоятельный труженик перед очередным жизненным поворотом, должен оглянуться на свой пройденный путь и предварительно рассказать тащимой в постель даме «за свою жизнь», чтобы дама прочувствовала, что ее тащат в постель не просто так, а по-старомодному, с серьезными намерениями. Говорит он с царицей так, будто влез на трибуну – претендует на литературность (цитирует басни Крылова) и прикидывается этаким токарем высокой квалификации (так оно и есть, но ведь «токарь» еще не мировоззрение). Андрей Иванович знает, что от него всегда ждут рабочей правды-матки… спой, светик, не стыдись! Он ее и режет, иногда забывая, по какому случаю правда-то?
38. ПРАВДА АНДРЕЯ ИВАНОВИЧА ТРОНЬКО
Свою правду Андрей Иванович начинает излагать не с детства, где был жуткий мрак, а с того, как после ремеслухи он пришел бритоголовым на какой-то железно-механический завод. В первый же день, не обращая внимания на шмыгающих по цеху крыс, на которых все с азартом охотились, и за счет перекуров, на которые Андрей Иванович не ходил, он выполнил полторы нормы. Мастер похвалил его:
«Молодец, Андрюха!»
Тогда польщенный Андрюха стал гнать за один проход сразу две операции и через неделю выполнил три нормы. Мастер промолчал, а ребята спросили:
«Ты что, парень, дурак? Решил все деньги заработать?»
«Нет… – наивно удивился Андрей Иванович. – Только на мотоцикл».
«Тебе мотоцикл, а нам расценки срежут!».
Но Андрей Иванович не внял голосу разума. Трудно было по тем временам быть бритоголовым рокером, объясняет он царице Тамаре. Впрочем, рокеров тогда в природе не существовало, головы брили от вшей, а мотоцикл он хотел купить не для того, чтобы пугать по ночам сограждан, а чтобы не ездить на работу пригородным поездом четыре часа туда и четыре часа обратно. Он пораскинул мозгами, реорганизовал рабочее место, приладил к станку две кочерги, чтобы не таскать, а катать обоймы, и к концу месяца заработал семь тысяч рублей старыми деньгами.
– Представляете, Тамара Григорьевна: семь тысяч рублей по тем временам! – возбуждается Андрей Иванович, вспоминая начало жизненного пути и забывая, зачем он этот разговор затеял. – Это же были бешеные деньги!
Держи карман шире, – продолжает он. Его вызвал начальник цеха и разъяснил, что Андрей Иванович поступает нехорошо: что существует фонд заработной платы, и бухгалтерия такую большую зарплату не пропустит.
«Нехорошо, Андрюша!»
Тогда Андрюша отправился в бухгалтерию, хотя ему не советовали. В бухгалтерии он никогда не был. Шел с опаской. В этом слове ему чудилась большая строгая рыба, наподобие камбалы, которая лежит на дне и охраняет фонд заработной платы. И в самом деле: в бухгалтерии сидела толстая тетя, прикрывая спиной железный сейф. «Чего тебе нужно, мальчик?» Она выслушала жалобу Андрея Ивановича и сказала, что несовершеннолетним детям такие большие деньги выдавать на руки не положено.
«Пусть придет твой отец, я с ним поговорю».
«У меня нет отца», – ответил Андрей Иванович.
«Тогда пусть мать».
«У меня нет матери», – ответил Андрей Иванович.
«Значит, ты сирота… – с презрительной жалостью сказала рыба-бухгалтерия и задумалась: куда бы эту сироту сплавить. – Тогда иди в профком».
Профком находился напротив. В профкоме Андрей Иванович тоже никогда не был. Это слово напоминало ему надутого водолаза, который стоит на дне, пускает пузыри и охраняет бухгалтерию, которая охраняет фонд заработной платы. И в самом деле, в профкоме сидел дядя с чугунной водолазной шеей. Андрей Иванович тогда еще не знал, что подобные дяди называются «сталинистами». Дядя потребовал у Андрея Ивановича профсоюзный билет и строго спросил, почему после ремеслухи у него «не оплочены» членские взносы.
«А потому, – ответил Андрей Иванович, – что я не могу получить первую зарплату».
«Демагогия, – произнес загадочное слово дядя-сталинист. Потом он выпустил колечко дыма и постановил: – Получишь, оплотишь, тогда и приходи».
Андрей Иванович возразил, что получается типичный замкнутый круг, а дядя-сталинист ответил на это, что Андрей Иванович сильно умный и хочет ограбить советское государство, которое его выкормило.
Пока Андрей Иванович так ходил, тетя-бухгалтер и дядя-сталинист посовещались с комсомольским вожаком и срезали Андрею Ивановичу расценки задним числом – так, что получилось, что он заработал денег ровно в семь раз меньше.
«У него отец был когда-то врагом народа, подсказал комсомольский вожак. – Ему и этого много».
Тогда Андрей Иванович стал у своего прокатно-раздолбного станка и заплакал. Ему было всего пятнадцать лет, счастливый возраст. Весь цех на него смотрел, даже крысы перестали шуршать и задумались. Но Андрей Иванович плакал последний раз в своей жизни. В тот день он поклялся у своего первого станка:
