Татьяна Устименко - Эра зла
Того, кто однажды тоже тебя убил…
Глава 7
В окно безбожно дуло, хоть затыкай щели в рамах, хоть не затыкай.
— Анафема! — сердито бормотнул отец Григорий, громоздко переворачиваясь на жалобно скрипнувшей под его гигантским весом кровати и подставляя сквозняку другой, не настолько замерзший бок. В самодельной буржуйке постреливали остатки венского стула, экспроприированного из противоположной брошенной квартиры, а на заваленном объедками столе призывно поблескивала пятилитровая бутыль отличного вина, случайно найденная в, казалось бы, пустой бакалейной лавчонке. Отцу Григорию повезло, впрочем, как обычно, ибо он обладал уникальным, выявленным еще во времена Афганской кампании чутьем на обнаружение всяческих тщательно припрятанных заначек.
«Христос меня любит!» — с ничем неистребимой уверенностью напомнил себе отец Григорий, прикрывая озябшие ноги подолом рясы, вручную сшитой из зеленой бархатной портьеры. Нет, в соседней квартире, конечно, имелись и другие шторы, веселенького синего оттенка, но он предпочел именно зеленую, красиво контрастирующую с его обрюзгшими щеками землистого цвета и багровым носом заядлого алкоголика. К тому же отцу Григорию безмерно льстил тот факт, что, согласно мнению соседей, зеленый бархат делал его похожим на какого-то незнакомого ему Шрека, с которым священника сравнивали все кому не лень.
Осознав, что уснуть повторно уже не удастся, Григорий с ворчанием сел среди разворошенных тряпок и, приблизив толстую, словно окорок, руку к раскрытой дверке печурки, всмотрелся в мутный циферблат наручных часов. Четыре часа утра…
— Анафема! — повторно по привычке ругнулся священник, имея в виду протяжный, заунывный вой, доносящийся с улицы и ставший причиной его незапланированного столь раннего пробуждения.
«И чего, спрашивается, римляне настолько боятся этих бледных тварей, частенько шастающих по подворотням? — Отец Григорий недоуменно пожал богатырскими плечами и с блаженным рычанием поскреб свою широкую, густо заросшую рыжеватой шерстью грудь. — Они хоть и живучее нас будут, но тоже под Господом ходят. К тому же воюя с кровососами, люди рискуют отнюдь не своей жизнью, а только ее продолжительностью…» Он вспомнил, как вчера неосторожно обозвал торгующую в лавочке продавщицу «кровопийцей», чем вызвал дикую панику среди топчущихся у прилавка итальяшек, и лукаво ухмыльнулся. Вот ведь дураки, прости их Христос! А затем нехотя поднялся с кровати, вышел в прихожую и пытливо всмотрелся в прислоненное к стене зеркало — мутное и растрескавшееся.
Из глубины посеребренного с изнаночной стороны стекла на него с не меньшим интересом воззрилось круглое, типично русское лицо с немного отвисшими щеками, мощным, заросшим жесткой рыжей бородой подбородком и крупным носом картошкой, испещренным частой сеткой багровых полопавшихся капилляров. Серые, глубоко посаженные глаза упрямо щурились из-под кустистых бровей, а выше лба, прорезанного тремя глубокими морщинами, начиналась густющая грива русо-седых волос, непокорно спадающих на плечи и делающих отца Григория похожим на малость постаревшего, но все еще крепкого и свирепого льва. Объемистый торс пожилого священника прикрывала порядком заношенная черная футболка с изображенными посередине скрещенными серпом и молотом и многозначительным девизом: «Коси и забивай!» Наряд священника дополняли теплые ватные штаны и валенки с галошами совершенно невероятного размера. В привешенных к поясу ножнах красовался здоровенный десантный тесак, вдоль рукояти которого вилась полустершаяся памятная надпись: «Сержанту Григорию Агееву в память о Кандагаре. 1989 г.». Двойник сказочного орка деловито сгреб с кровати зеленую рясу, в ночное время заменяющую ему одеяло, и натянул ее поверх футболки, скрывая от любопытных глаз свой давнишний армейский раритет, напоминающий ему о беспокойных молодых годах и лихом военном прошлом. Да и не к лицу ему, благообразному православному батюшке, выставлять напоказ столь мирские атрибуты, идущие в вопиющий разрез с его духовным саном. Скороговоркой бубня «Отче наш», отец Григорий вздел на шею большой серебряный крест, усыпанный настоящими рубинами, а на средний палец правой руки — потемневший серебряный же перстень. За оба оных предмета, передававшихся в роду Агеевых на протяжении многих веков, ему предлагали немалые деньги, но Григорий отказался, свято блюдя завет отцов и храня верность некоему нерушимому обету, добровольно принятому им еще в молодости. Ведь согласно семейной легенде, крест и перстень могли перейти лишь от отца к старшему сыну, они несли в себе ангельскую благодать и к тому же принадлежали некогда блаженному старцу Григорию Распутину, приходящемуся бывшему сержанту Агееву законным прадедом. Впрочем, его даже назвали именно в честь столь легендарной исторической личности, оказавшей роковое влияние как на судьбу всего царства Российского, так и на загадочный агеевский род. Не секрет, что в предназначении обоих оных предметов крылась превеликая тайна, и приведшая отца Григория не абы куда-нибудь еще, а в сам Ватикан.
Системы центрального отопления и водоснабжения не работали в городе уже очень давно. Немногочисленные уцелевшие жители перебивались собственными силами, кто как умел. Опыт отца Григория, научившего своих соседей нехитрым премудростям неблагоустроенной жизни, оказался совершенно бесценным, сразу принеся ему неоспоримый авторитет и всеобщее уважение. А теперь этот мощный, высокорослый русский мужик запросто командовал несколькими близлежащими улицами, внушая спокойствие людям и непонятный ужас стригоям, старающимся избегать столкновений с провинциальным православным священником, так неуместно смотрящимся на фоне старинной католической архитектуры. Отец Григорий подозревал, что проклятые кровососы чувствуют божью силу, струящуюся из его креста и перстня, а посему без опаски бродил по самым темным переулкам, понемножку мародерствуя и подкармливая своих менее удачливых знакомцев. Сам он постепенно привыкал к этому тяжелому существованию, утешаясь вполне справедливым наблюдением: «Вчера было плохо, сегодня плохо, завтра точно лучше не станет. Похоже, ситуация стабилизируется». А ничем непоколебимый русский пофигизм с уверенностью подсказывал: «Жить можно везде, где есть крыша над головой, выпивка и закуска». Ну и к тому же в мире ежедневно происходит столько всевозможных потрясений, что когда-нибудь все собой утрясется! А как же иначе-то?
Привешенный на стену рукомойник замерз. Отец Григорий безрезультатно подергал его за латунный сосок, наплевательски махнул рукой и, сугубо для приличия пожулькав ладонями свое заспанное лицо, присел к столу, с сомнением приглядываясь к бутыли с вином.
«Выпить или не выпить? — мучительно размышлял он, хмуро косясь на утыканное тряпьем окно. На дворе было темно, словно на чердаке у Господа, а выпитая до заутрени рюмка всегда считалась на Руси страшным грехом; но, тщательно взвесив все «за» и «против», Агеев махнул рукой еще раз, нацедил полный стакан благоухающей мускатом жидкости и выхлестал ее всю, не забыв педантично перекрестить рот и пуп. По телу немедленно разлилось живительное тепло, а на душе посветлело.
Это только дилетанты полагают, будто пьянство — дело обыденное и незамысловатое: наливай да пей. А на самом деле за внешне непритязательным процессом скрывается целая технология. Учтите: бутылку требуется открыть, налить из нее в стакан али рюмку (не пролив ни капли), а затем поднять, выдохнуть, крякнуть, выпить, вдохнуть и закусить. Куда уж там до нас, русских, каким-то хилым японцам с их бессмысленной чайной церемонией. А ведь если разобраться, то пристрастие русских к алкоголю объясняется крайне просто — суровым климатом их страны. И даже в тот день, когда на дворе стоит замечательная погода, то климат все равно остается суровым. Но это там, в России, а здесь… Отец Григорий снова посмотрел в окно и осуждающе покачал давно нечесаной гривой. На улице пуржило. Колючий снег угрожающе стучал в стекло, словно просил впустить его внутрь. А впускать как раз и не следовало. Однажды отец Григорий уже поддался на журчащие из-за двери уговоры и, чуть приоткрыв бронированную створку, позволил войти в свою квартиру тоненькой бледной девочке, рыдающей и умоляющей о кусочке хлеба. Но, очутившись внутри его берлоги, малютка незамедлительно выщерила огромные клыки и танком поперла на ошеломленного священника, едва не вцепившись тому в горло. Григорий вовремя опомнился и, выхватив тесак, одним мастерским ударом почти снес твари голову, а затем его долго выворачивало в углу коридора, заставляя давиться слезами и рвотными массами. Так произошла его первая встреча с постепенно оккупировавшими Рим стригоями. С тех самых пор отец Григорий запил пуще прежнего, придя к мудрому выводу: суровая и неприглядная реальность этого превратившегося в ад мира есть всего лишь неприятная иллюзия, вызванная отсутствием алкоголя в крови. Впрочем, ужасаясь собственной закоренелой греховности, он каждый вечер давал себе обещание бросить пить и даже честно пытался это проделать. Да вот только утром стабильно понимал, что опять не добросил…
