Егор Радов - Змеесос
— Необходимо. — заботливо сказал Семей Верни, доставая длинный тонкий нож, похожий на спицу. — Сейчас мы все, товарищи, будем наблюдать сцену умирания. Вообще чрезвычайно любопытная сцена, надо вам сказать! Я где-то читал, что главный смысл состоит именно в моменте умирания, а особенно хорошо это видно при публичной казни. Тогда кто-то может успеть «схватить», «поймать» переход, эту грань; для этого и существуют казни, чтобы «протащить» момент смерти в реальную для нас действительность. Но он ускользает от нас, уходит, как рыба из протянутой к ней в воде ладони, как нечто не существующее и никогда не бывшее, как воспоминание о разгаданной тайне. А?
— Ну конечно, — сказал Миша Оно.
Во время этих рассуждений Верия твердо сжимал свой нож, постоянно готовый осуществить данную ножу миссию в этом мире. Иван Петрович плакал и шептал:
— Не надо убивать меня, я создан только что, я люблю свою жизнь!
— Верь в то, что не воскреснешь! — торжественно сказал Верия.
— Верую!
И Семен Верия медленно-медленно вонзил свой нож в сердце Ивана Петровича. При этом он говорил:
— Вы видите его лицо, ему все хуже и хуже, кажется, что есть некий переход, боль, кошмар; он будто становится жидкостью, чтобы после газообразной стадии стать бесплотным эфиром; он словно видит все тайны, весь мир и истинных богов; видит картинки всей своей жизни, некий лиловый блеск где-то внизу; черную трубу, угасание, выход, и… Смерть! Все кончено, это был простой физиологический обман; его больше не существует. Слава Великой Мудде!
Верия гордо выдернул нож из мертвого тела. Он отступил, убитый упал лицом вперед, и на черном бумажном кругу остались пятна крови. Все остальные стояли молча, думая о тайнах и смыслах, и что-то высшее роилось в. их душах и сущностях, словно приобщая их к себе.
Миша Оно отвернулся и стал тихо плакать. Потом он сказал:
— Я не верю вам, он не исчез, он вернулся к себе!
— Посмотрите сюда! — жестко сказал Верня. — Его нет здесь. Это просто мертвое тело!
— Да. — ответил Миша. — Но я знаю, кто он теперь. Его зовут Леопольд Эльясовнч Узюк, и он не в вашей власти.
— Это чепуха! — насмешливо заявил Верня. — Иван Петрович Лебедев умер.
§
И так все происходило. Посреди размалеванной настоящими символами комнаты, наполненной сумасбродными набожными людьми, стоял Миша Оно и сладостно грустил, вспоминая свою предшествующую пустоту и настоящее непонимание серьезности всех вещей, что были вокруг него. Он, наверное, был абсолютно правоверен и предан обязательной для всех идее, поскольку не чувствовал ни страха, ни особенного интереса к своему наличному бытию; и лишь грусть сейчас охватывала его от только что совершенного умерщвления друга, который так недавно насладительно крутил руль в машине на длинной пустой дороге. Миша совершил вдруг совершенно четкий поворот «кругом» и медленно пошел в сторону коридора и двери, желая покинуть это время и место своей истории, чтобы нечто новое, приготовленное ему где-нибудь еще, поскорее приняло бы его в свои неизвестные объятия. У двери человеческие руки схватили его плечи, Миша повернулся и увидел Афанасия Чая в шубе, который проникновенно улыбался и, кажется, был так же грустен и элегичен.
— Пойдемте быстрее отсюда, мне это надоело, сейчас приедут органы охраны порядка, а мы не в том состоянии, чтобы завершить день в камере, пахнущей сыростью и несвободой. Я предлагаю вам вместо этого небольшое развлечение, пойдемте, пойдемте, пойдемте…
— Эй, вы! — раздался вдруг зычный голос Семена Верия. — Куда это вы собрались? Стойте, а не то…
— Побежали! — крикнул Афанасий, выталкивая Мишу из квартиры на лестничную площадку с силой злого хозяина, вышвыривающего гостя взашей после глупой ссоры. — Быстрее, иначе все!
Они засеменили вниз, слыша, как разъяренные муддисты бегут за ними, перемежая ругательства с собственными литургическими словами. Миша с Афанасием выскочили наружу, немедленно подбежали к лиловой машине, сели в нее и тронулись с места прямо перед носом у преследователей; и из-за рычания мотора они услышали только «касарюру!» из всех проклятий, которые посылал им Верия, а в стекло заднего вида можно было узреть печаль на лице голой Ольги Викторовны, но скоро все исчезло. За рулем сидел Миша, они ехали назад по тому же шоссе, и где-то вдали был Центр.
— Чудно! — воскликнул Чай. — Как мы их?
— Нормально, но я не понимаю вас. Вы ведь такой же?
— Разве у нас может быть что-нибудь такое же? Все есть только то, что есть, и, потом, мне стало скучно. Вообще, Для меня это несерьезно, я — другой.
— А кто вы? — спросил Миша.
— Я — наркоман, — гордо сказал Чай. — И не обычный «ширяльщик», а — Почетный Наркоман Отчизны, Кавалер Ордена Хрустального Шприца второй степени, неоднократный рекордсмен мира, как по самой большой дозе, так и по скорости попадания в вену; также мне принадлежат многие рецепты наркотиков, очень высоко оцененных на дегустациях и вошедших в рацион самых придирчивых гурманов в нашей области… В своем деле я — большой авторитет!
— Понятно, — сказал Миша.
— А вы пробовали когда-нибудь наркотики? — лукаво щурясь, спросил Афанасий Чай.
— Не помню… Может быть… Что-то курил… Пил… Ел…
— Это — чепуха! — засмеялся Чай. — Если у вас есть желание и вам позволяют ваши этические и эстетические установки, я могу угостить вас своим лучшим произведением. Последние лет восемь я немного отошел от общественной шумной жизни, от турниров, от исследовательской деятельности и, тихо живя в своей характерной квартирке, ежедневно употребляю то, что я вам собираюсь предложить… Это — чудесная штучка! Я думаю, вам должно понравиться. Вы согласны?
— А… это не вредно? — спросил Миша. — Привычки не вызывает?..
Чай откинул голову назад и заразительно засмеялся. Потом он добродушно сказал:
— Молодой человек!.. Ах, темнота, темнота… Какая привычка? С одного-то раза?!
— Да, но мне захочется еще, — сказал Миша.
— Так это же прекрасно! — самоупоенно проговорил Афанасий, вдруг обняв Мишу так, что руль повернулся влево, а вместе с ним и машина.
— Осторожно, — сказал Миша. — Так что же тут прекрасного? Это же вредно!
— Это — полезно, друг мой! — убежденно сказал Афанасий. — Вы только посмотрите на меня. Как я выгляжу?
Миша бегло осмотрел его коренастую, мускулистую фигуру, отметив про себя неподдельный здоровый румянец на щеках, а также живые, умные глаза, в которых словно таилась бездна интеллекта и мудрости.
— Вы выглядите отменно, — сказал он.
— Ну вот. Говорю вам: это лучшее мое произведение, и оно не вредно ничуть.
Миша задумался, сосредоточив свой взор на пустой дороге. Повсюду начинались сумерки, и машина затерянно и одиноко неслась посреди этой реальности. Миша еще больше нажал на газ и сказал:
— Ну что ж… Я согласен. Показывайте дорогу.
— Вот и отлично! — крикнул Чай и хлопнул в ладоши. — Пока — прямо.
Они ехали молча мимо Центра, и начинался вечер; улицы приняли их, а прохожие смотрели им вслед. Они доехали до какой-то башни с фонарем, и Афанасий тихо сказал:
— Остановите, дальше мы пойдем пешком.
Они вылезли из машины и пошли по мостовой вдоль какой-то стены. Где-то капали остатки бывшего дождя, или что-то еще, создавая характерный приятный звук; и лужи, встречающиеся на их пути, были желтыми, то ли от фонарей, то ли от луны, и дорога снова была пуста, как недавнее шоссе; и возвышенная грусть опять возникала в душах и умах.
Все было отлично. Миша посмотрел направо и сказал:
— О, как я люблю эту вечернюю прелесть сияющих минут под навесом умиротворительного блеска звездных путей и снов! Я ощущаю собственный предел, свое упоенное бессилие прорвать насквозь все это — то, что готово льнуть и трепетать, и обволакивать меня собой; я ощущаю низменный стыд. коварный восторг, пряный экстаз от прикосновения к этому камню, или к этой воде; или же эти деревья, их ветви, их ветки, их темные ветви — они знают подлинную тайну, они всегда были со мной, они всегда были во мне; я готов быть с ними, я хочу быть с ними!. Я смотрел в ночное окно, лежа в постели, я видел ветви, в них был весь мир, все возможности; но они были ими, они были конкретны, явленны, ощутимы; я видел их мудрость и абсолютную красоту, я вижу их сейчас над собой вместе с башней из камней и водой, и мне стоит только заплакать, только прекратить эти секунды, только обнять все это, и только быть здесь. Ибо одно воспоминание об этом сейчас заставит меня быть всем. Смерть станет лучшей матерью; убейте меня, Афанасий, я достиг того, что желал!
— Миша! — отвечал ему Чай. — Я един с вами в этом, я могу убить вас, я могу вознести вас. я хочу уколоть вас. Я хочу внести вас, как ребенка, в мою прекрасную комнату и уложить на ложе, уютное, как и здешний мир; я хочу приготовить вам лучшее, что я могу, я хочу увидеть ваш предсмертный восторг, и вы станете тем, кем должны стать, и ваша прапамять расцветет и заставит вас действовать и улыбаться. Идемте вперед! Пока что еще есть тайны, и мы можем быть.
