Владимир Кунин - Кыся-2
От злости фон Тифенбах неожиданно правильно произнес мое настоящее имя.
И тут происходит самое потрясающее событие этого вечера!
Не успевает Фридрих выговорить мое имя, как из большой модной сумки Моники фон Тифенбах-Хартманн раздается уже не кажущийся мне, а самый настоящий, истерически-торжествующий лай Дженни, в котором я слышу:
-- Я знала!!! Я знала, что найду тебя!.. Мартынчик, любимый!.. Да, выпустите меня, черт вас подери, из этой дурацкой сумки!..
Я уже собираюсь броситься вперед на освобождение Дженни, как Моника сама открывает свою необъятную сумку и оттуда, буквально птичкой, прямо на стол, выпархивает перемазанная пудрой и губной помадой, тушью для ресниц и каким-то розовым кремом, вся в мельчайших обрывках бумажных салфеток моя милая, умная и нежная подружка Дженни, с которой я провел в море всего лишь двое суток, а уже месяца три вспоминаю о ней с такой благодарной теплотой, какой не чувствовал, пожалуй, ни к одной Кошке.
Дженни бросается ко мне, я бросаюсь к ней, Моника с криком "Спасите собачку!" бросается к нам, пять кельнеров бросаются к Монике, весь ресторан в шоке, а какой-то мудак уже порывается звонить в полицию!
Но вновь вспыхнувшее чувство бросает нас с Дженни в объятья, и на глазах всего "Тантриса", прямо на столе, мы начинаем так неистово облизывать друг друга, что пятеро кельнеров застывают на полпути, как бетонные химеры у входа в ресторан; женщина, сидящая с мудаком, вызывающим полицию, вырывает у него из рук телефонную трубку; а Моника в растерянности шепчет:
-- Боже... Что она наделала в моей сумке!..
Гельмут пытается извиниться за тот бордель, который мы с Дженни устроили в явно неподходящем для этого месте, и все время трусливо посматривает по сторонам, пытаясь понять -- не повредит ли это ему в дальнейшем?
От нагромождения событий Фолькмар фон Дейн пребывает в несколько приторможенно-ошарашенном состоянии, а Таня и Фридрих -- нормальные, я бы даже нахально сказал, -- наши Люди, -- ржут как сумасшедшие!
-- Прости меня, папочка, -- чуть не плачет Моника. -- Она с утра была так возбуждена... Так не хотела оставаться дома...
-- Значит, она что-то предчувствовала, -- смеясь, сказал ей Фридрих фон Тифенбах.
-- Да, да!.. -- кричит мне по-нашему, по-Животному, Дженни. -- Я чувствовала!.. Я знала, что именно сегодня что-то должно было произойти!.. С того момента, как Фридрих нам позвонил и пригласил Монику с ее идиотом в "Тантрис" -- я места себе не находила!.. Мартынчик! Я так счастлива...
Фридрих фон Тифенбах бережно пересаживает меня и Дженни со стола на мой высокий стул, а кельнеры наперегонки бросаются к нашему столу -- сменить скатерть и приборы.
-- Я прошу простить нас, Фридрих, -- кисло улыбаясь, говорит Гельмут. -Честно говоря, когда я согласился взять Дженни с собой, я рассчитывал оставить ее в вашей машине под присмотром вашего шофера Франца Мозера...
-- Но, ты знаешь, папа, Дженни почему-то совершенно его не выносит!.. -удивленно сказала Моника фон Тифенбах-Хартманн.
-- Еще бы! -- по-нашему сказала мне Дженни. -- Я тебе потом кое-что порасскажу про этого гнусного типа!.. Мартынчик, счастье мое, давай смотаемся лучше под стол? А то я чувствую себя как на выставке...
-- Подожди. В этом есть элемент некоторой неловкости. В конце концов, Фридрих пригласил сюда всех ради меня... -- ответил я ей.
-- Я не знаю, как фон Дейну и его подруге, а моим -- главное, чтобы папа Фридрих оплатил это приглашение. Мой Хартманн за пфенниг удавится, -сказала Дженни.
На секунду мне показалось, что Фридрих все-все понимает, о чем мы говорим с Дженни! Он так точно ухмыльнулся вслед ее последним словам, что мне даже не по себе стало.
-- Ребята! -- сказал он нам. -- А почему бы вам не побыть вдвоем, раз уж вы так нравитесь друг другу? Спрыгивайте под стол, а я прикажу подать вам туда все, что вы пожелаете.
О, черт возьми! Неужели ему доступна и наша -- Животная Волна?! Ведь это совершенно иной способ общения! Ничего себе!.. Такого я еще не встречал ни у Котов, ни у Людей.
В довершении всего я вспомнил точную реакцию Фридриха на мои утренние греховные мысли о Баське Ковальской -- "если бы та была Кошкой...", внимательно посмотрел ему в глаза и сказал по-Шелдрейсовски:
-- По-моему, ты перешагиваешь грани возможного.
На что он мне МЫСЛЕННО четко и внятно ответил:
-- Ты мне льстишь, Кыся! Но слышать это приятно.
Скатерть была длинная, почти до полу, и как только мы с Дженни оказались под столом среди пяти пар ног, Дженни тут же тяжело и часто задышала, брякнулась на пол и предложила немедленно трахнуться!
К моему удивлению, она проявила такую, я бы сказал, агрессивную, настойчивость, что мне ничего не оставалось делать, как поставить Дженни в максимально удобное положение и незамедлительно приступить к сексуально-половым действиям.
... Потом мы из-под скатерти видели еще ноги пять или шести кельнеров, суетившихся вокруг нашего стола, слышали обрывки незначительных разговоров, и за весь вечер были потревожены всего два раза.
Первый, -- когда Фридрих нагнулся к нам и спросил, что мы будем есть, и я заказал себе любимый теперь мною "татарский бифштекс", но без приправ. И один из кельнеров еще минут десять пытался выяснить из какого мяса мне его приготовить?
А бедная Дженни получила сверху от Моники заранее принесенную горсточку какого-то сухого дерьма с витаминами, которое хоть и называлось невероятно пышно -- "Фолькорнфлокен мит Гемюзе унд Фляйш", -- в рот его взять было невозможно.
Поэтому, несмотря на строжайшие запреты есть что-либо кроме этого "Фолькорн..." и так далее, Дженни с аппетитом волкодава стрескала половину моего сырого фарша потрясающей свежести и вкусноты, сказав, что только со мной она познает счастье, как в любви, так и во всем остальном...
Во второй раз Фридрих заглянул под скатерть и предложил мне посмотреть, как подают здесь вино.
-- Вылезай, не пожалеешь, -- пообещал он мне.
Я позвал Дженни с собой. Но она, точно повторив мои словечки, услышанные от меня еще на корабле, заявила, что все эти "понты" и "примочки" она видела уже сто раз. Это занятие и зрелище для идиотов вроде ее Хозяина -- Гельмута Хартманна. Лучше она, Дженни, пока немного передохнет, а вот когда я снова вернусь под стол после того спектакля, который я увижу там наверху, она мне такое расскажет, что у меня шерсть встанет дыбом!..
Я вылез из-под стола как раз в тот момент, когда Специальный Винный кельнер, даже одетый иначе, чем остальные кельнеры, в белых перчатках, показывал фон Тифенбаху бутылку, завернутую в крахмальную салфетку с монограммой "Тантриса", но так, чтобы этикетка была видна.
-- Нет, нет! -- отказался Фридрих. -- Истинный знаток -- герр Хартманн. А мне, пожалуйста, потом -- доппель-водку.
Винный кельнер почтительно поднес бытылку Гельмуту. Тот с преувеличенным вниманием прочитал наклейку, очень, ну очень важно кивнул головой, а этот Спецкельнер открыл бутылку своим Спецштопором и подал Гельмуту пробку. Гельмут понюхал пробку, поднял глаза к потолку и понюхал еще раз, чтобы ничто не отвлекало его от истиной оценки того, что он нюхает. И снова кивнул головой.
Тогда Винный кельнер налил в бокал, который привез на столике вместе с вином, самую что ни есть малость этого вина, и стал разглядывать его на свет.
Фридрих фон Тифенбах и Таня Кох сдерживались из последних сил, чтобы не расхохотаться в голос. Профессор упрямо смотрел в стол, не поднимая глаз ни на Хартманна, ни на Спецкельнера.
Но на этом спектакль не кончился! Спецкельнер глубоко вздохнул, и стоя, у нашего стола, задумчиво, исполненный, как цитировал кого-то Шура Плоткин, "титанического самоуважения", сделал крохотный глоток из бокала. Но не проглотил, а как-то, пожевывая губами, втер это вино в полость всего своего рта.
От этого зрелища меня чуть не вытошнило! А Хартманн смотрел на Спецкельнера так, словно ждал, что тот сейчас упадет замертво.
Но этот храбрец выстоял, поднял глазки к небу, помедлил, убедился в том, что вино не отравленное, и налил такую же лилипутскую порцию в бокал Хартманна.
Хартманн проделал то же самое. Только сидя. И наконец изрек:
-- Да!
И Спецкельнер в своих белых нитяных перчатках стал разливать это вино по бокалам, стоящим на нашем столе.
Фридрих фон Тифенбах весело посмотрел на меня и МЫСЛЕННО произнес:
-- Я не помню случая, чтобы Гельмут хоть когда-нибудь сказал -- "Нет!". И потребовал бы другое вино. Несмотря на все его состояние -- дома, явные и тайные банковские счета здесь, в Швейцарии, Люксембурге, несмотря на удачливые миллионные махинации с налогами, -- он раб! Он по сей день трусит метрдотелей и кельнеров дорогих ресторанов, и независимо от своей врожденной хамской жестокости -- тоже, кстати, признак раба, -- он заискивающе разговаривает с шоферами такси, подделываясь под их, как он считает, "простонародный" сленг. А это уже неистребимая рабская психология. Какое счастье, что у Моники нет от него детей! Я был бы вынужден любить своих внуков, зачатых пошлым, наглым и трусливым рабом, и с ужасом ждать, когда в них проявится отцовская наследственность...
