Лякмунт - Основание
Побеседовать на более-менее отвлеченные темы получалось только во время коротких перекусов. Роберт Карлович упорно называл их все «ланчами». Был ланч утренний, пара дневных и вечерний. Я вспомнил, что когда-то Роберт Карлович представился мне как американский адвокат. Уж в Америке-то должны знать значение слова lunch? Это поистине удивительно, сэр!
Как-то раз (мы ланчевали втроем, с Петровым), я поинтересовался формулировкой нерушимого обещания, с помощью которого бывшие владельцы отказывались от своих прав на секвенции. Оказалось, что есть стандартная фраза, что-то вроде «Я обещаю, что прекращу дышать, если» и далее по тексту.
— Неужели работает? — восхитился я.
— Еще как! — подтвердил Петров, после этого перевел взгляд на Роберта Карловича и спросил, — Роберт, ты что, еще ему не рассказал? Нехорошо же.
Роберт Карлович дернул левым плечом и дерзко уставился на Петрова. Похоже, он не считал, что это «нехорошо».
Не обращая внимания на взгляд василиска, которым в него продолжал упираться Роберт Карлович, Петров обратился ко мне:
— Траутман, тебя не удивляет, что все медведи мира вожделеют именно тебя, совершенно наплевав на других грасперов?
— Меня, в первую очередь, это печалит и возмущает, — с достоинством ответил я. — Но и удивляет тоже. А ты знаешь, почему?
— Сейчас и ты узнаешь, — пообещал Петров и очень сжато изложил следующее:
— Рецепт замораживания на три года всех секвенций широко известен. Широко известен в узких кругах, понятное дело. В этом рецепте в качестве элемента должен принимать участие граспер. Граспер, находящийся в трезвом уме и здравой памяти, или, наоборот, в здравом уме и трезвой памяти. Одним словом, бодрствующий, не обдолбанный наркотиками и не пьяный. В качестве элемента граспер возникает ближе к завершению секвенции. Никто его не обижает и не мучает, но при исполнении завершающего события, он засыпает вместе с секвенциями. И никогда уже, в отличие от них, не проснется.
— Догадался, Траутман? — прорычал Петров, — Ведь догадался же!
— Нет, — сухо ответил я. Вроде бы человек выказывает уверенность в моей прозорливости, а получается как-то обидно.
— Траутман, — загрохотал Петров, — каждый граспер приносит нерушимое обещание, что не будет участвовать в этом бесовстве. И начинается это обещание словами «я обещаю, что перестану дышать», — соображаешь теперь?
Я начал соображать и довольно быстро сообразил, что под «бесовством» Петров имел в виду секвенцию безразличия. И что, если граспер пообещал умереть, когда его привлекут к участию в этой секвенции, он полностью теряет всякий интерес для медведей. Ну, может, не полностью. Но удушить его могут только из соображений мелкой мстительности, а, не преследуя великую цель. То есть достаточно принести соответствующее нерушимое обещание и проинформировать об этом медведей, и они от меня навсегда отвяжутся!
— А почему вы мне не подсказали? — мой вопрос относился уже не к Петрову, а к наставнику.
— Видите ли, Андрей, — очень интеллигентным голосом начал Роберт Карлович. Я напрягся. За такими тоном и формулировкой должна последовать ложь или еще какая-то гадость. — Всё имеет свою цену, — продолжал мой наставник, — точнее, за всё надо платить. Грасперы, принесшие эту клятву, теряют возможность анализировать сработавшую секвенцию и навсегда теряют свой словарь элементов.
— Ну и ладно! — кажется, мой голос звучал слишком запальчиво и громко, — я буду продолжать изучать секвенции, всё равно что-то от граспера у меня останется — я буду ощущать то, чего не ощущают другие люди, например, вы. Зато, я не буду постоянно чувствовать себя мишенью.
Я еще довольно долго что-то говорил, обращаясь то к одному старику, то к другому. А они сидели и просто молча на меня смотрели.
— Я понял, — сказал я, повернувшись к Роберту Карловичу. — Если я это сделаю, то вы потеряете ко мне интерес, отберете свои деньги и квартиру, а меня выкинете на улицу. Я прав?
— Андрей, — спокойно сказал Роберт Карлович, — давай договоримся. Это твои деньги и твоя квартира, и я никогда не попытаюсь их забрать. От исследований я тебя тоже не намерен отстранять — грасперы на дороге не валяются. Просто ты начнешь жить вполсилы, в десятую силы. Ты будешь шипеть там, где раньше мог кричать или петь, ползать там, где раньше бегал и летал, будешь ходить, согнувшись там, где раньше расправлял плечи. И никогда не забудешь, что есть другая жизнь. И ты будешь каждый день сожалеть, что выбрал жизнь червя.
— Ладно, ладно, червя, а вы сам-то кто? Вы не способны ощущать даже того, что я буду продолжать чувствовать, — внезапно разозлился я, — а другие грасперы, они тоже черви?
— Отвечаю по порядку, — казалось, Роберт Карлович совсем не обиделся. Я — один из хозяев этого мира. Не самый могущественный, но хозяин. А ты, как и большинство грасперов, наемный служащий и навсегда им останешься. А мы предлагаем тебе присоединиться к тем, кто принимает решения за других.
— Траутман, — подключился к беседе Петров, — по первому требованию я предоставлю тебе необходимую формулировку обещания, помогу дать это обещание и обеспечу, чтоб медведи узнали, что ты им больше не интересен. Это только твой выбор.
— Мне нужно подумать, — несколько обескуражено произнес я. — Дайте мне время подумать. А сейчас, если не возражаете, мы могли бы еще немного поработать.
Следующей ночью я проснулся от шалимара или, как я всё чаще его называю, грэйса. Запах, как и положено, был очень приятным. Разложить его на составляющие, как всегда, не удавалось. Я подумал, что основная идея аромата — запах моря. Не того моря, что каждый с помощью ароматизатора может устроить у себя в ванной, а настоящего моря — с водорослями и ракушками выброшенными на берег, с тонконогими чайками, суетливо бегающими по кромке воды и клюющими всякую гадость. Я стряхнул с себя приятное оцепенение, которое на меня накатывает, когда приходит грэйс, снял трубку внутреннего телефона, стоящего в изголовье кровати, и набрал номер Роберта Карловича. Предупредил о грэйсе, глянул на часы, обнаружил, что спать еще можно больше трех часов, и с удовольствием закрыл глаза. Увы, ненадолго. Грянул ароматический взрыв. Я уловил два знакомых компонента — первый один из тех, что чувствовал незадолго до того, как охранники затеяли игру в Зарницу, а второй присутствовал при обращении нашего золота в прах, или, если быть точным, в свинец. Я еще раз позвонил Роберту Карловичу, положил трубку и прислушался. Ничего услышать я, конечно, не мог — звукоизоляция в моей банковской квартирке была просто потрясающая. Я еще немного послушал и незаметно для себя заснул.
Утром, уже придя в лабораторию, я спросил у Роберта Карловича, что это было.
— Не знаю, — озабоченно сказал Роберт Карлович, — люди работают.
Что касается работающих людей, их образовалось какое-то невероятное количество. К спецслужбе банка, которая и сама по себе представляла довольно многочисленное военизированное подразделение, присоединились ребята из дружественных организаций — отечественных и зарубежных. Оно и понятно — члены-участники молодого Секвенториума всеми силами стремились защитить свои инвестиции. Нашей объединенной армией, как я понял, ведал Петров. Будучи человеком разумным, он отказался от помощи со стороны угандийских и конголезских отрядов. Но даже при этом наша дружина не всегда напоминала православное воинство. Как мне рассказал Петров впоследствии, наша армия была разбита на небольшие отряды — тройки, позже пятерки и даже десятки, в каждую из которых входил представитель коренной московской национальности. Русский отнюдь не всегда был командиром отряда и зачастую просто выполнял функции переводчика и, я бы сказал, дипломата. Основной его задачей было объяснить милиционерам, активно желающим проверить регистрацию у лиц явно не московской национальности, что с ними, милиционерами, произойдет прямо сейчас, если они не исчезнут за линией горизонта. При этом милиционерам демонстрировались удостоверения, после ознакомления с которыми, охотничий инстинкт покидал их и возвращался очень нескоро. Я надеюсь, во всяком случае, что нескоро. Документами абсолютно, кстати, подлинными, снабдил наших ребят Петров.
Что за секвенция меня разбудила ночью так и не выяснилось. Оттого было как-то беспокойно. Роберт Карлович предположил, что ароматическая нота, которую я запомнил еще с превращения нашего золота в свинец, является признаком неизвестной пентаграммы, и мы продолжили нашу работу.
В районе второго дневного ланча появился Петров. Негромко поговорил о чём-то с Робертом Карловичем и прорычал, обращаясь уже ко мне:
— Ну что, Траутман, что решил? Ужом презренным будешь ты или гордым соколом?
Я поднялся с кресла, подошел к Петрову и, глядя ему прямо в глаза, спросил:
