Сергей Бережной - Моривасэ Моногатари
— Но это я вчера фотографировался, — сказал он, нащупывая правильные подходы к намечавшейся дискуссии.
— Не спорю, — покорно сказал Пабло Иванович. — Но как мы узнаем, что именно этот снимок — ваш?
— Вот снимок у меня в паспорте, — сказал Цюрюпа Исидор. — Посмотрите, он похож.
— Да, — согласился Пабло Иванович. — Похож, но и только. Кстати, на нём тоже вовсе не обязательно вы.
— Паспорт-то мой, — сказал самурай.
— Конечно, — сказал Пабло Иванович. — Но какое отношение ваш паспорт имеет к моему снимку? Что их связывает, кроме внешнего сходства, осознаваемого нами лишь субъективно? Есть ли в фотографии смысл, кроме того, что мы сами в неё вкладываем?
(Автор, окажись он на месте самурая Цюрюпы Исидора, уже давно начал бы ругаться и буянить, ибо ему не присуща стоическая непоколебимость, свойственная истинным самураям. Автор покорнейше просит у читателя прощения за собственное недостойное поведение и вопиющее несовершенство).
Самурай углубился в размышления и вскоре пришел к выводу, что установить с абсолютной достоверностью связь между человеком и его изображением никак невозможно. Выходило так, что лишь непростительная безответственность и неоправданное благодушие фотографов позволяют им выдавать клиентам снимки. Хуже того — лишь преступная снисходительность правоохранителя позволяет гражданину, предъявившему ему для проверки паспорт с фотографией, уйти от ответственности за изобразительный подлог. Ещё страшнее в этом свете выглядело злоупотребление уполномоченного лица, которое при оформлении паспорта удостоверило подлинность фотографии, поставив на неё Печать.
Самурай представил себе целую страну, население которой живет по столь субъективно оформленным документам, и глаза его стали точь-в-точь как полированные воздухом чистейшие «цейссовские» линзы.
Ну и как же, спросит читатель, самурай Цюрюпа Исидор выберется из этой передряги?
Об этом — позже, а пока расскажем историю Пабло Ивановича.
Много лет назад Пабло Иванович был известным светописцем и работал в жанре интеллектуально-эротической фотографии. Те времена давно минули, но память о них сохранилась — существуют даже альбомы, где работы Пабло Ивановича воспроизведены с тем же тщанием, с каким коллекционеры собирают гравюры укиё-э периода Эдо. Пабло Иванович был непревзойденным мастером постановки студийного света. Прекраснейшие модели мечтали о внимании его камеры. За право публикации на обложке одного из его лучших достижений главный редактор «Playboy» бился на дуэли с главным редактором «Vogue» (осталось неизвестным, каким именно оружием они сражались, но дуэль эта, по мнению секундантов, была зрелищем чрезвычайно возбуждающим; никакой аукционный торг не мог бы вызвать такой ажитации).
Творческий метод Пабло Ивановича заключался в непередаваемом умении раскрывать интеллектуальность своих моделей. И дело здесь было не только в постановке света, степени обнаженности модели, достоинствах её фигуры или выразительности позы, но и в уникальном названии каждого фотошедевра. Первой его работой, сделавшей сенсацию, стала «Девушка, повторяющая таблицу умножения». За ней последовали «Блондинка накануне зачета по дифференциальному исчислению» и «Созерцающая лемнискату Бернулли». Период расцвета знаменовали «Подруги, обсуждающие теорию струн» и «Аксиологический экстаз». Авторский оттиск постера «Y.S., Ph.D.» был отобран на «Сотбис», но, увы, скандально для аукционного дома похищен прямо из хранилища и Пабло Иванович получил за него только страховую премию.
Потом произошло страшное. Контркультурный активист, работающий под псевдонимом Яне-Негоро, организовал экспозицию, которая была ославлена в прессе как антихудожественная порнография, недостойная внимания ценителей (посещаемость выставки после таких рецензий выросла выше всякого приличия). На пике скандала Яне-Негоро сделал шокирующее признание: все выставленные им экспонаты были репродукциями работ Пабло Ивановича, аферист лишь заретушировал лица моделей и придумал картинам собственные названия — само собой, крайне непристойные. До этого саморазоблачения ни один искусствовед подлога не распознал. Естественно, простить Пабло Ивановичу такого фиаско культурная общественность не могла — и не простила. Против него был составлен бойкот, который обернулся полным успехом. Репутация великого светописца была уничтожена, а сам он в конце концов был вынужден поступить на работу в обычный фотосалон.
Пережитое сделало Пабло Ивановича крайне подозрительным в отношении своих работ — как прежних, так и нынешних. Иногда он открывал альбом, смотрел на какую-нибудь «Бидзин-га, посвящающую учениц в тонкости доктрины концептуализма», и вдруг не обнаруживал в снимке того содержания, которое раньше там определенно присутствовало. А можно ли было в его новых работах, фотографиях для паспортов и виз, найти хотя бы какую-то связь с реальностью? Чем глубже Пабло Иванович эту связь искал, тем равнодушнее становился его взгляд на мир, и тем меньше фотографий он отдавал заказчикам...
Вот и самураю с ним тоже не повезло. Хуже того — Цюрюпа Исидор едва не сгинул в пучинах софизма, который разложил перед ним несчастный фотограф. И ведь мог бы действительно сгинуть, но, к счастью, Гипсовый Будда отвлёкся от созерцания астрально-интеллектуальной эротики и отогнал морок, деликатно подбросив самураю мысль о том, что нехер ему, в натуре, фигнёй страдать.
Закончилось всё тем, что Цюрюпа Исидор принес для бэджа вместо фотографии в один сун шириной и в один сун и десять бу высотой прямоугольник засвеченной фотобумаги тех же размеров.
Хвала Будде, отступления от канона никто не заметил.
О верности идеалу
Однажды самурай Цюрюпа Исидор в компании с наставником Кодзё и ещё одним интересным собеседником сидел в пивном ресторанчике на Ильинке. Время было летнее, по какому случаю дверь ресторанчика была гостеприимно распахнута, дабы не только посетители, но и уличная прохлада с разнообразными внешними звуками могли невозбранно проникать в залу. Умиротворённость обстановки создавала ощущение, будто мир ресторанчика существует в удивительно уютном пространственно-временном пузыре, а события и беседы скользят по его стенкам радужными разводами, возвращаясь в итоге к своему началу и повторяясь бесконечно.
Наставник Кодзё пил чай, потому что пиво в заведении было только чешское, японского не завезли. Самурай Цюрюпа Исидор пил молочный коктейль, потому что формально был при исполнении.
Владимир Ильич Ленин грустно прихлёбывал «Плзенский Праздрой». Сегодня, ввиду известных событий, ему наливали бесплатно, но он этим отнюдь не злоупотреблял.
— Да, батенька... — говорил он печально. — 'едеют наши 'яды.
Как и все Ленины, он привычно и обаятельно картавил.
— Как ни жаль, — кивал головой наставник Кодзё, — все мы смертны, Владимир Ильич... А фраза «живее всех живых» содержит сравнительный оборот и означает лишь то, что живому формально сопоставляется уже неживое, пусть даже изначальный смысл в это высказывание закладывался совсем иной... Впрочем, — поправился он, — это если изъясняться в понятиях свойственного вам материалистического мировоззрения.
— Ну да, — говорил Ленин. — Но вы, батенька, не стесняйтесь, изъясняйтесь как хотите. И не такое слыхали. «Эмпи'иок'итицизм»! — вспомнил он. — Я, знаете ли, иногда начинаю думать, что Авена'иус был более п'ав, чем я подоз'евал... Я вот сам, об'атите внимание, в какой-то степени являюсь по'ождением опыта, отчужденного от д'угого человека и тво'чески пе'еосмысленного. «Чистого опыта», как это ни па'адоксально звучит.
— Я бы всё-таки говорил в этом случае не о философской школе, а о театральной, — возражал наставник Кодзё. — Станиславский, Чехов... Это гораздо ближе к тому, чем вы живёте, нежели какие бы то ни было варианты позитивизма.
— Ай, б'осьте, — Ленин левой рукой (в правой у него была кружка) хватал за козырёк кепку и взмахивал ею, отгоняя назойливых мух. — 'азве ваш д'уг, — он кивнул на Цюрюпу Исидора, — изоб'ажает из себя ста'о'ежимного японского саму'ая, как какой-нибудь лицедей? Я же вижу, я близо'укий, но не слепой. Он и есть ста'о'ежимный японский саму'ай, хотя 'одился, извините за п'ямоту, где-нибудь в Че'нигове...
— В Полтавской области, — уточнял самурай Цюрюпа Исидор.
— Вот! В Полтавской области! Ну и что? Это не мешает ему быть настоящим ста'о'ежимным японским саму'аем. Или возьмите моего ста'ого д'уга Каменева. То, что Лев Бо'исович был политической п'оституткой, вовсе не помешало ему с'азу после 'еволюции стать п'едседателем ВЦИК... Пусть ненадолго. Но в отставку-то он ушел не из-за этого!.. Нет, что-то я не о том... П'оминте! — он поймал взмахом официанта, — у вас суха'ики к пиву есть? Будьте любезны...
