Татьяна Устименко - Эра зла
— Запомни, Тристан, теперь ты принадлежишь Тьме!
С тех самых пор Тристан уже никогда ничем не болел, а, наоборот, чудно расцвел и похорошел. Его воспитал дед — граф де Шуазель, потому что в ту же злополучную ночь, когда мать юного шевалье де Вильфор бесследно сгинула на болоте, куда вроде бы отправилась за травами для сына, господин Ральф сорвался с обрыва и погиб. Так Тристан унаследовал все состояние своей семьи, получил дар покойного колдуна и вступил на страшную стезю черного воина, против собственной воли уготованную ему силами Тьмы.
Тристан заботливо поправил гофрированную трубку, врезанную в дыхательное горло старого священника еще в машине «скорой помощи», и испытующе заглянул в его бессмысленно приоткрытые глаза, вкладывая в свой взгляд всю доступную ему гипнотическую силу.
«Не вздумай умереть! — мысленно приказал стригой. — Заруби себе на носу, ты нужен мне живым. Ненадолго, но все-таки нужен!»
Старик мучительно застонал, видимо обостренной интуицией умирающего частично прочитав, а частично угадав эгоистичные мысли стригоя. Пунктир его пульса, усиленный электронным зуммером, зачастил и начал сбиваться. Ответить Тристану он не смог, потому что его горло и грудь сейчас оказались не способны дышать (это за него проделывал серый ящик подключенного к пациенту прибора) и практически ему не принадлежали.
— Конец? — угрюмо спросил высокий тощий реаниматолог.
Но де Вильфор упрямо мотнул головой, не желая уступать смерти столь ценную добычу, предназначенную только ему, и никому больше.
— Какой протромбин? — поинтересовался он.
— Семьдесят, — сугубо по-деловому ответила медсестра.
— Сколько не сворачивается?
— Десять минут.
— Ждем еще пять и начинаем операцию, — хирург оценивающе поджал губы. — Кровь бурая и пенистая, а не чисто-алая, значит, смешанная, пополам с мышечной. Брюшную стенку пальпировали?
— Сделали даже лапароцентез, — услужливо откликнулся ассистент, — но в брюшной полости ничего интересного не нашли. Кишки целы…
— Это безнадега, — язвительно хмыкнул реаниматолог, самозабвенно ревновавший свою операционную бригаду к этому пижонистому доктору-французу, — он умрет…
— Сам ты безнадега, — ехидно парировал Тристан, — причем во всех отношениях. — Де Вильфор с детства ненавидел представителей своего пола, ибо они всегда являлись соперниками: пытались отнять у него игрушки, а позднее — влияние, деньги и женщин.
Соперник стушевался и замолчал.
— Какое давление? — Тристан снова склонился над стариком, улавливая исходящие от него эманации страха перед надвигающимся небытием. Стригой иронично ухмыльнулся, привычно пряча свою улыбку от людей. «Вот так всегда и случается в мире смертных, — резонно подумал он, — служители Бога лицемерят, воспевая милости своего покровителя. А на самом деле они сами мало веруют в рай и отнюдь не торопятся на встречу со своим создателем. И после этого они еще смеют осуждать нас…»
— Сто шестьдесят, — сообщила медсестра.
— На таком фоне можно быстро прооперировать, — вынес вердикт Тристан. — Введите ему кондрикол.
Синяя стерилизующая лампа под потолком. Металлическое звяканье биксов, оголодалое шипение отсосов, равнодушное гудение наркозного аппарата. И узкий операционный стол, неуловимо напоминающим распятие… Стол с ремнями и педалями, с винтами, чтобы поставить тело вертикально, если понадобится. Если к этому приговорят. Орудие пытки и последнее средство спасения…
«Как они умещаются на этом столе? — отстраненно подивился Тристан, но ответ пришел сам собой. — Тот, кто не умещается, тот…»
Ярко вспыхнули неоновые лампы, и синее вмиг стало белым. Тьма на время отступила, прячась за широкие плечи стригоя и уступая ему свою добычу.
— Это аорта! — уверенно заявил доктор, склоняясь над распластанным телом старика. — Ставьте ранорасширители и найдите мне зонд потолще. Сейчас мы этого падре так замечательно почистим и заштопаем, что он у нас через два дня стопку водки запросит и шлюху с улицы…
А все присутствующие в операционной люди тут же расслабились и засмеялись грубой шутке ведущего хирурга, поверив в его умение и понимая — сегодня здесь никто не умрет.
Тристан нашел сильно порванную бедренную мышцу и пробитую брюшную аорту, зашил их, а потом прижег электрокоагулятором все поврежденные мелкие сосудики, почти опьянев от сладкого запаха свежей крови. А затем он лично проводил до палаты каталку, увозившую спасенного им священника. Уже переложенный на кровать, старик вдруг пришел в себя и благодарно улыбнулся стоящему возле него врачу.
— Сын мой, это вы меня оперировали?
— Да. — Тристан вежливо поклонился, — обещаю, вы выздоровеете…
— Спасибо тебе, сын мой, — прочувствованно всхлипнул священник. — Знай, ты только что спас не только меня, но и весь наш несчастный мир!
— Как это? — удивился стригой, не смея верить своей негаданной удаче. — Поясните, я вас не понимаю!
— Меня зовут отец Ольгерд, — чопорно представился старик. — И в качестве признательности за мое спасение я открою вам великую тайну. Я служу каноником в Мариацком костеле. Да, да, именно в том самом, где находится старинный резной алтарь Божьей Матери, созданный в XIV веке великим Вито Ствошем, по легенде происходившим из рода спасшегося от казни рыцаря-тамплиера. А в правом крыле оного алтаря спрятан один из предметов священного «Божьего Завета»…
И Тристан тут же низко склонил голову, якобы благоговея перед доверием своего пациента, а на самом деле скрывая торжествующую улыбку, ужасно обезобразившую его красивое лицо. Теперь он точно знал: Тьма избрала его на роль своего первейшего рыцаря, поручив совершить невероятное! Ах да, и просьба Элоизы тоже будет исполнена…
Тристан де Вильфор вышел из больницы ровно в девять, именно в тот безобидный час, когда утро уже полностью вступило в свои законные права, не представляя для стригоя ни малейшей опасности. Тридцать рассветных минут он, как обычно, провел в своем плотно зашторенном кабинете, отлеживаясь на спасительной кушетке. Вампирская зараза еще только начинала расползаться по территории Польши, а поэтому странные привычки иностранного врача не вызывали у персонала госпиталя слишком бурного любопытства, являясь для них не более чем оригинальным чудачеством заезжего мизантропа. Кажется, люди решили, будто симпатичный виртуоз-хирург принадлежит к одной из магометанских религиозных общин, чьи строгие правила предписывают ему неукоснительное совершение молитвенного намаза, в том числе на закате и на рассвете. Сам же Тристан ничуть не стремился развеять оное, чрезвычайно удобное для него заблуждение окружающих его смертных, в глубине души безмерно потешаясь над их вопиющим невежеством. Да, француз-мусульманин — это по нынешним сумбурным временам может и посчитается нормальным, но коренной француз, а к тому же еще и дворянин, должен являться только стопроцентным католиком. Ну или стригоем, конечно…
Тристан неторопливо шел по каменной набережной, обрамляющей ленивую Вислу, подняв воротник своего кашемирового пальто и негодуя на крупный мокрый снег, угрожающий испортить форму его щегольской фетровой шляпы. По реке плыли куски грязного льда, разломанного недавней оттепелью, температура влажного воздуха болталась в районе минус трех градусов, а резкий, порывистый северо-западный ветер нес массу тошнотворных миазмов, всегда присущих густонаселенным человеческим городам. Увлекшись собственными раздумьями, де Вильфор неосторожно вступил в лужу. В ботинках немедленно омерзительно захлюпало…
«Какие же все-таки никчемные существа эти людишки! — поморщился педантичный стригой, придирчиво рассматривая носок своей обуви, неприятно поразивший его чуть-чуть отклеившейся подошвой. — Они даже приличные туфли не способны пошить… Они не понимают, что можно привыкнуть к чему угодно, кроме подлости ближнего, мокрых ног и заложенного от простуды носа…»
Внезапно начавшийся обильный снегопад нарушил плавный ход его мыслей, заставив нехорошим словом помянуть всю ангельскую братию, по его мнению всецело повинную в столь мерзкой погоде, и ускорить шаги.
За прошедшие двести с лишним лет Тристан как-то незаметно растерял большую часть идей и целей, наполнявших его существование видимостью кипучей деятельности. Прежний юношеский пыл и жажда жизни улетучились, и теперь он гниющим бревном сплавлялся по реке времени, вяло размышляя, куда его вынесет течением. Впрочем, ответ на оный вопрос не сильно его беспокоил, ибо чаще всего стригою было все равно. В его жизни не хватало чего-то настоящего, искреннего… Возможно, любви?
А снег все падал и падал, затейливо кружась, косо ложась на парапеты набережной и собираясь там в имеющие неправильную форму кучки. Снег — полноправный хозяин этого сырого, промозглого, чуждого французскому врачу города. Красный круг низко висящего солнца, тусклый и блеклый, подкрашивал багрянцем серые пласты туч. Ржавая вода застыла на черных провалах уличных канализационных решеток, образовав кривую пародию на зеркало. Тристан шел домой, собираясь немного поразмыслить на досуге и выработать тактику своего последующего поведения. В общем-то, ему досталась весьма неплохая двухкомнатная квартирка, находящаяся в близости к автобусной остановке. А если не полениться и пройтись пешком, то за десять минут можно добраться до станции метро, возле которой, по старому польскому обычаю, расположился стихийный мини-рынок. Пешие прогулки стригой любил, а вот гостиницы недолюбливал, находя их излишне шумными и опасными. Поэтому он и присмотрел себе оную тихую квартирку, избавившись от кучи проблем разом. Никто не лез в его личную жизнь, не досаждал вниманием и не знал его адреса, потому что Тристан специально умолчал о месторасположении своего убежища, предпочитая сообщаться с больницей посредством сотового телефона. Но сейчас он почти бегом проследовал к метро, спасаясь от разбушевавшейся стихии. Окинув взглядом истинного философа примыкающую к подземке небольшую площадь, хирург мимоходом оценил грубоватый колорит столпившихся под клеенчатым навесом бабулек, разложивших на картонных коробках свой немудреный товар: семечки и сигареты. Обозрел громогласных торговок сморщенными пирожками и беляшами, издававшими стойкий запах собачатины, а также фасад угрюмой забегаловки, в которой толпился неопрятный безработный люд, потягивая кислое, беззастенчиво разбавленное водой пиво. Он миновал свору ярких, проворных, словно сороки, цыганок, укутанных в пуховые шали, но испуганно шарахнувшихся при приближении стригоя.
