Евгений Лукин - Дело о причиндалах
В принципе, с последним высказыванием я согласен. Кстати, с предыдущими — тоже. Единственная оговорка: пусть себе борется с кем угодно, лишь бы не со мной! Сдаюсь заранее…
Однако признать свою вину в данном случае означало попасть из огня в полымя: заказать нас буржуин, допустим, не закажет, а в суд подать может. Оно нам надо?
Забегая вперёд, скажу: я преклоняюсь перед Толей Чижиком. Сохранить верность юношеским идеалам до такой степени, чтобы ради старой дружбы, рискуя расположением супруги, во всеуслышание огласить правду, — это, признайтесь, не каждому дано.
Уламывал я его, не скрою, долго, но в итоге уломал.
Назавтра выяснилось, что зря я это сделал.
* * *Недобрые предчувствия возникли у меня сразу же, стоило переступить порог офиса. Шелестели бумаги, шуршала клавиатура, за окном шла утренняя склока воробьёв. Правдоискательница безмолвствовала — победоносно и загадочно. Наконец разомкнула уста.
— Мне вчера звонил муж Людмилы, — скрипуче объявила она.
Шелест, шорох, чириканье — всё смолкло.
— Надо же! Дружка подговорили, чтобы он их отмазал, — как вам такое понравится?
— Дуня! — хрипло сказал я. — Толя Чижик — честнейший человек.
— Как же честнейший, если врёт? Нагло причём!
Умный Лёша помалкивал. А я сорвался:
— Сколько тебе свидетелей надо? Пять? Десять? А вот запросто! Мы с Лёшей спиртное в угловом магазине брали — знакомых полно…
— Знакомых… — хмыкнула она. — Эти уж точно подтвердят!
— И продавщицы подтвердят! Они нас там в лицо знают!
— Да уж я думаю…
— И было это перед самым закрытием! Как бы мы оттуда до твоей дачи добирались? Среди ночи! Тридцать километров от города…
— Вы же не знаете, где моя дача находится, — с холодным презрением напомнила она.
— Тогда — не знали! Теперь — знаем!
— Ой! — внезапно сказала Лина Эльбрусовна и с ошеломлённым видом взялась кончиками пальцев за крылья своего сайгачьего носа. Её влажные, чуть выпуклые глаза были выразительны как никогда.
Все повернулись к ней.
— Дуня… — виновато и растерянно призналась она. — А ведь они правду говорят. Я тоже в субботу видела, как они из этого магазина выходили… С покупками… В десятом часу…
Лина Эльбрусовна осеклась, но было поздно. Правдоискательница смотрела на неё с укоризной.
— Значит, и тебя уже обработать успели, — горестно подбила она итог. — Ну Лина… От кого-от кого, а уж от…
Всё-таки удивительное это изобретение — сотовый телефон! Сколько раз он выручал меня в трудные мгновения! Выручил и на этот раз. Услышав знакомую мелодию, сопровождаемую биением в нагрудном кармане, я извинился и поспешно вышел в коридор, чем спасся от грядущей разборки. Зато нарвался на другую. Звонил Толя Чижик, и был он близок к истерике.
— Да идите вы все! — захлёбываясь, кричал этот честнейший человек. — С вашими львами, с вашими… Людка вернулась — разговаривать со мной не хочет!
— Дунька стукнула? — упавшим голосом спросил я.
— А то кто же! Алиби им подавай!
— Господи, что же делать? — проскулил я.
— Что делать, что делать!.. К Голокосту обратись — прошлое он уже наблюдать научился! — жёлчно посоветовал Толик.
* * *Избитая фраза «В каждой шутке есть доля шутки» кажется мне излишне заболтанной и нуждается в сокращении. «В каждой шутке есть доля» — так, на мой взгляд, куда короче и точнее.
Доля ты наша, доля…
Дверь нам открыл Ефим Голокост — собственной персоной. Подробно описывать внешность самородка, думаю, не стоит — сами, чай, не раз по телевизору видели. Типичный выходец из Ура халдейского. Правда, был он на сей раз чем-то сильно встревожен: глаза выпучены, шевелюра дыбом, седеющая борода торчит клочками. Но это даже придавало ему импозантности: учёный-безумец в чистом виде. Или — бери выше! — кто-то из малых пророков.
— Ну я же сказал! — с болью в голосе произнёс он. — К вечеру всё демонтирую…
— Добрый вечер, Ефим Григорьевич…
— Ну хорошо! — вскричал он. — Не к вечеру — к ночи…
— Да мы, собственно…
Взгляд его перекочевал с каменного лица Дуни Дуевой на интеллигентного очкастого Лёшу.
— А! — с облегчением сказал Голокост. — Так вы не из полиции?
— Нет.
— Тогда пошли вон!
— Ефи-им Григорьич!..
Голокост был неумолим. То есть был бы неумолим, не прихвати мы с собой Дуню. Поначалу она собиралась хранить гордое молчание, но, услышав незаслуженное «пошли вон»…
Короче говоря, наш асфальтовый каток медленно развёл пары и двинулся на гениального изобретателя. В течение следующих пяти минут создатель хроноскопа только извинялся и оправдывался, выдавая с перепугу такое, что нам и не снилось. Оказывается, сегодня утром к Голокосту заявилась полиция. Странно, что она не сделала этого раньше.
— Правда, — говорят, — прошлое видишь?
— Правда.
— Дай, — говорят, — посмотреть, кто племянника мэра замочил.
Дал. Посмотрели. Ужаснулись.
— Слышь, — говорят, — мужик! Если не хочешь неприятностей, демонтируй на фиг этот свой прибор — и чтоб никому ни словечка. Всё понял?
Голокост был понятлив от природы. Заверил, будто сегодня же всё демонтирует, а сам, как это свойственно высоким натурам, предался отчаянию.
Дальше ему оправдываться перед нами не пришлось: Дуню Дуеву развернуло на новую цель — и полетели на головы коррумпированных стражей порядка обвинение за обвинением, сопровождаемые точными указаниями, что надо сделать и в какие инстанции обратиться. Вплоть до канцелярии президента.
Зачарованный гневным Дуниным занудством, Ефим Григорьевич слушал её с приоткрытым ртом. Было в ней, было всегда нечто гипнотическое.
Словом, когда мы изложили нашу просьбу, он беспрекословно провёл нас в свою скинию, где полез под кровать, извлёк оттуда бог знает что — два крупных неопрятных кристалла, этакие, знаете, урим и туммим, — каковые и подключил к ноутбуку. Кажется, мы с Толиком ошибались, да и Лёша был не прав — насчёт Голокоста. Судя по тому, что замелькало на мониторе, никакой он не жулик и уж тем более не псих. Ну разве что чуточку, как и подобает гению.
* * *Однако вскоре чувство благоговения, с которым я следил за священнодействиями нашего знаменитого земляка, переросло в оторопь, а затем и в панику. Выходит, впервые в жизни по телевизору сказали правду… Опасливо наблюдал я со стороны, как выдающийся человек, следуя подсказкам Дуни Дуевой, определяется с координатами на местности — елозит «мышкой» по всему дачному посёлку. Какой кошмар: радиус действия хроноскопа был даже больше тридцати километров, на которые отстояла от города Дунина дача!
Полезли пугающие мысли о дальнейшей судьбе человечества. Видеть прошлое… Но это же страшно! Этого нельзя делать! Оставьте нам хоть что-нибудь тайное, Ефим Григорьевич, не выворачивайте нас наизнанку… Упаси боже, запустят ваш хроноскоп в производство, станет он обычной бытовой электроникой вроде компьютера — и… Тамарка со мной точно разведётся. А уж о судьбе Толи Чижика и помыслить жутко…
Права полиция! Слышь, мужик! Демонтируй! И чем быстрее, тем лучше… Хотя нет! (Я взял себя в руки.) Сначала пусть покажет, кто нас с Лёшей подставил, а там уже…
Тем временем выбрали точку наблюдения — аккурат напротив буржуинских ворот впритирку к противоположному забору. Изображение было зеленоватое, мерцающее, ночное, иногда разрываемое помехами неизвестного происхождения. Но гениталии обоих львов чернели весьма отчётливо.
К счастью, взгляд мой упал на заранее торжествующую Дуню — и панические мысли схлынули. Пододвинулся поближе к экрану.
Там уже выбирали время. Для начала Голокост кликнул ноль-ноль часов между прошлыми выходными — и причиндалы воссияли. Значит, рано. Назначили час ночи — то же самое. Два часа… Есть! Черны, как смоль. Точнее — как спрей…
Стали ускоренно отматывать назад — и на мониторе обозначилось некое шевеление.
— Стоп! — сипло скомандовал кто-то из нас.
Мы впились глазами в неподвижный ноктюрн (ночь тогда, надо полагать, выдалась безветренная) — и ёкнуло сердчишко. Пригрезилось нечто невероятное, но от этого ничуть не менее ужасное: сейчас на экране, может быть, слева, а может, справа, покажемся, воровато озираясь, мы с Лёшей — и у каждого в руках по баллончику…
Лёша, как он признался позже, ожидал увидеть на экране саму Дуню.
Оба, как водится, промахнулись.
Я же говорил, что мысли у всех совпадают! Какой-то мальчишечка лет одиннадцати, по всему видать, местный Том Сойер, сноровисто обработал сначала одного льва, потом другого — и сгинул.
Несколько секунд все молчали.
— Вот… — с трагической ноткой в голосе промолвил наконец Ефим Григорьевич. — А они говорят: демонтируй…
