Карел Михал - Кокеш
— Но, сударь, — укоризненно возразил Кокеш, — нельзя же служить двум господам! Можете навести обо мне справки. А если у вас нет для меня работы сейчас, то это, сударь, неважно. У вас, вероятно, много других дел. Когда вы окажете мне честь и решитесь воспользоваться моими услугами, я буду неподалеку. Вам не надо обо мне заботиться, у меня есть свои возможности. Как только я вам буду нужен, извольте позвать: «Кокеш!» — и я тут же прибегу. Во избежание каких-либо ошибок, я еще спрошу вас: «Что хочешь?». В данном случае, краткости ради, я позволю себе обратиться к вам на «ты». А вы ответите: «Того, кто за моей спиной, своей дубинкой успокой». При этом потрудитесь всегда стоять спиной к тому лицу, которое вы желаете умертвить, потому что зрение мое начало портиться, и в большой толпе мне уже трудно ориентироваться. Все остальное — мое дело. И не извольте беспокоиться по части секретности, я ведь не в первый раз это делаю. Кроме того, мне все равно никто не поверит! Мое сотрудничество никогда никому не доставляло затруднений. Многие высокие господа очень похвально отзывались обо мне, если мне дозволено проявить такую нескромность.
Котлаха мороз подрал по коже. Кокеш был неподражаем, когда говорил о смертоубийстве, как о пустячном деле.
Репортер выдавил из себя несколько ничего не значащих слов, но Кокеш был удовлетворен. Подхватив свою дубинку, он снял, шляпчонку, шаркнул ножкой и с поклоном исчез в отверстии.
Котлах почти не слушал, что рассказывал ему морильщик о крысах и истребителю грызунов пришлось раза два деликатно намекнуть прежде чем репортер сообразил уплатить за своего собеседника, осушившего пару пива, два «мерзавчика» и умявшего порцию колбасы с луком. Такое невнимание очень расстроило морильщика, и на другой день он горько жаловался сборщику крыс на неблагодарность прессы.
А Котлах вернулся в редакцию. Поскольку всем было известно, что он побывал в подземном коллекторе, то сотрудники демонстративно зажимали перед ним носы, но Котлах и в ус не дул. Над толстяками все посмеиваются. И если толстяк не дурак, то он смеется первый. Поэтому и Котлах, проходя по коридору, весело возглашал: «Прячьте носы, прячьте носы!». Добравшись наконец до своего крошечного кабинетика, он сел к пишущей машинке. Все, что он испытал сегодня, казалось ему несколько сумбурным, и потому он позволил себе пофантазировать. Вместо сухого рассказа о приманках для крыс, ядах и цементе с толченым стеклом, он начал писать о том, что, — как он знал по личному опыту, — представляется людям, когда они думают о разных подземельях. Он отошел от реализма, описав Кокеша, — понятно, не упоминая при этом о его несколько странной деятельности, — и, настрочив таким образом более пяти страниц, отдал материал и пошел домой.
Стоял осенний солнечный денек. По дороге Котлах весело насвистывал.
В прихожей он столкнулся с пани Гамрниковой. Пани Гамрникова была супругой пана Гамрника и владела половиной квартиры, во второй половине которой обитал с женой и двумя детьми Котлах.
— Послушайте, пан репортер, — остановила его Гамрникова и пошла — та-та-та-та-та…
— Несомненно, — сказал Котлах, юркнул в комнату и закрыл за собой дверь.
Это она, наверно, по поводу телефона, а может, мусорного бака. Но скорее всего о телефоне. Пани Гамрникова не в состоянии была одна оплачивать его, это стоило больших денег. И не желала, чтобы аппарат висел в коридоре, потому что тогда ей далеко ходить, и уж никак не хотела слушать в трубке чужие разговоры или тем более пускать на свою половину посторонних людей. Котлах утверждал, что эти желания несовместимы. Пани Гамрникова утверждала, что совместимы. Был бы тут пан Гамрник, он бы всем показал. Но пана Гамрника не было, так как он опять страдал за свои убеждения. Это было нехорошо по отношению к нему, если учесть, что он страдал за них еще во время войны, потом еще как-то, и теперь снова. Пан Гамрник крал на работе кожу и продавал ее.
Котлах сел в кресло. Сначала к нему подошел сын Иржи.
— Папочка!
— Да, сын?
— Что новенького?
— У меня — ничего. А у тебя?
— Папочка, пани Гамрникова ударила меня!
— Вот как. А что побудило ее поступить подобным образом?
— Папочка, я сказал ей, что она шлюха.
— Тогда пани Гамрникова поступила правильно. Таких слов вообще нельзя произносить, а тем более, когда ты знаешь, что это неправда, потому что ведь пани Гамрникова дама пожилая.
— Да, папочка, зато она сначала сказала, что ты дармоед и что ты разжирел на ее мозолях. Это она сказала на углу. И Пепик слышал. И еще она сказала, что совсем не удивится, если мамочка найдет себе другого мужика, и что, как знать, может, она так и делает, потому что только об этом и думает.
— Вот как. А где мамочка?
— Мамочка ушла. Пани Гамрникова схватила в коридоре Пепикова медвежонка и бросила его в уборную. Она сказала, что не позволит, чтоб в квартире валялась всякая дрянь.
— И мамочка пошла купить нового медвежонка?
— Не-ет. Мамочка пошла за водопроводчиком. Это был тот маленький медвежонок, серый, и он, наверно, провалился совсем вниз, потому что уборная теперь засорилась.
— Так. А что еще сделала пани Гамрникова?
— Она ударила Пепика. Когда мамочка ушла, Пепик стал реветь из-за медвежонка. А пани Гамрникова сказала, что не потерпит в квартире никакого рева.
— Хорошо, милый сын. Иди в соседнюю комнату и садись за уроки. Когда появится необходимость, воспользуйся ночным горшком. А в коридор не смей выходить, не то пани Гамрникова бросит в уборную тебя.
Котлах кинул последний взгляд на припухшие губы сына и погрузился в чтение Анатоля Франса, которого особенно любил. Он наслаждался уравновешенным скептицизмом прокуратора Иудеи, когда в комнату вошла жена. Котлах отложил книгу.
— Добрый вечер, дорогая. Вызвала водопроводчика?
Жена посмотрела на него, как на нечто такое, что может притащить с улицы плохо воспитанный пес, прошла мимо и открыла дверь в соседнюю комнату.
— Иржик, сбегай за угол, к Валашекам, пусть дадут нам на недельку ключ от их дома и ключ от их уборной на галерее. Водопроводчикам некогда. Надень пальто и ботинки, а то простудишься.
— Нет, мой милый, я не вызвала водопроводчика, — ответила она на вопрос мужа, когда сын удалился, — зато я узнала, что муж у меня тюфяк. Настоящий мужчина не потерпит, чтобы его жену так оскорбляли. Знаешь, что опять наговорила эта пани Гамрникова?
— Знаю, дорогая. Пани Гамрникова сказала, что я жирею на ее мозолях и что она поражается, как это ты не подцепишь другого мужчину.
— Это она тоже говорила, и, право, я начинаю думать, что какое-то зерно истины тут есть. Но это она говорила утром. Днем же она высказалась в том смысле, что я посылаю мальчиков после школы на улицу, чтобы они приводили ко мне клиентов, и что я, конечно, могу себе это позволить, так как муж мой работает в газете. Другой бы это даром не прошло. Так мне сказал водопроводчик, которому сказала его жена. Водопроводчик сказал, что лично он не очень-то этому верит, потому что, ему кажется, это не так, но что свидетелем на суд он сам не пойдет и жену не пустит, потому что у них достаточно своей работы, и они хотят, чтобы их оставили в покое. Что скажешь, рыцарь Галаадский?
— Я уверен, дорогая, что все это лишено логики. Я не мог разжиреть на мозолях пани Гамрниковой попросту потому, что у пани Гамрниковой нет никаких мозолей, и совершенно так же я не верю…
— И ты совершенно так же не веришь, — повысила жена голос, — чтобы я могла посылать мальчиков за клиентами, потому что в квартиру, где засорена уборная, не загонишь даже пьяного матроса. Такова, как мне кажется, твоя логика. Пойди и скажи это водопроводчику, и пусть он везде это раззвонит, потому что я… потому что нет мне никакой жизни! Восемь лет не можешь ты добиться другой квартиры! Какой же ты после этого мужчина!
Она упала на кушетку, как раз на книгу Анатоля Франса, и весь ее облик являл картину глубокого отчаяния,
— А вы не расстраивайтесь, молодая дама, — заметила пани Гамрникова, сунув голову в дверь. — Ничего, вы-то уж даже водопроводчика доведете до того, что он прочистит вам нужничек! Только смотрите, чтоб это было сделано быстро, я не привыкла к грязи в квартире. А вас, пан репортер, зовут к телефону. Я им сказала, что позову, если только вы не пьяный. Но в следующий раз чтоб мне этого не было. Отчего не сделать людям любезность, но садиться себе на шею я тоже никому не позволю. Имею я право, чтоб меня не беспокоили в моей квартире, даже в нынешнее время я могу этого требовать.
Котлах без звука прошел через коридор и взял трубку, лежавшую на вязаной салфеточке, прикрывавшей ночную тумбочку. На этой салфеточке помещалась гипсовая собачка и фигурка декольтированной андалузки.
