Василий Вялый - Пейзаж с видом на кладбище
– А ну, Гунявый, приведи-ка этого «красавчика» сюда, – приказал одному из нищих предводитель бродяг дядя Саша, или как они его называли, Папа.
– Да на кой хер он нам нужен? – огрызнулся оборванец, извлекая пальцем из консервной банки остатки кильки. – Еще один лишний рот будет…
– Поменьше разговаривай, чмо, – дядя Саша ткнул палкой строптивого бомжа. – Этот горбун десяти, таких как ты, стоить будет.
Сунув жестянку в карман и недовольно бурча под нос умеренные проклятия, Гунявый побрел выполнять поручение босса.
– Давай присаживайся, малец, – дядя Саша подвинулся, освобождая рядом с собой место на картонке. – Откуда такой … э … – он немного запнулся, подбирая нужное слово, – смелый будешь? – бродяга достал из кармана кусок шоколадки и, отряхнув его от табачных крошек, протянул мальчишке.
Уродец откусил несколько долек, а остальное лакомство сунул за подкладку поношенной курточки.
– Запасливый… – похвалило Славку какое-то существо неопределенного пола и возраста. – Ты не боись, пацан – никто тебя тут не обидит и мусорам не сдаст, – существо, ощерив гнилые зубы, смачно сплюнуло на асфальт.
– Ну, как знаешь, хлопчик… – не дождавшись от горбуна ответа, дядя Саша чиркнул о подошву спичкой. Зажимая двумя пальцами окурок, задымил вонючим едким дымом. – А теперь пошли с нами, – он кивнул в противоположную от привокзального рынка сторону. – Вздумаешь улепетнуть – вот смотри, – главарь босяков лихо щелкнул перед носом у Славки кнопочным ножом. – Я шутить не люблю.
– Это точно, – вполголоса буркнул Гунявый.
Когда стемнело, бродяги, по несколько человек – чтобы не привлекать внимание милиции и простых любопытных, переместились с вокзала на кладбище. На его окраине, в зарослях бузины и репейника, располагалось лежбище бездомных. В теплое время года, закутавшись от комаров в тряпье, они спали в глубине кустов, прямо на траве. С приближением холодов перебирались в вырытую ими землянку. По ночам нищие топили дровами найденную на свалке печку-буржуйку. Бродяги готовили на ней похлебку, заваривали чай, сушили промокшую под дождем одежду. Рано утром, при любой погоде, они снова ковыляли на вокзал, а по воскресеньям и православным праздникам – к церковной паперти. В обоих местах люди охотно подавали им милостыню еще и потому, что подопечные дяди Саши были нищими особенными – непьющими. Свой контингент вожак подбирал исключительно из трезвенников, которые в этом социуме являлись большой редкостью. Зато «копеечку» им жаловали значительно чаще, чем их алкоголизирующим собратьям – не на пропой ведь, а на «хлебушек», как зачастую просили они сами.
Однако гордостью дяди Сашиной бригады была шестилетняя девочка Оксана, умевшая петь псалмы, вернее, отрывки из них. В выходные дни возле церкви жалобные песнопения малолетней побирушки имели невероятный коммерческий успех. Чтобы Ксюшку не выкрали конкуренты, дядя Саша берег ее пуще своего сучковатого посоха, с которым не расставался ни на минуту.
Поздним вечером бродяги возвращались на кладбище, разводили костер. Варили в котле пакетный суп или разогревали на сковородке тушенку. Затем, громко причмокивая, пили вприкуску с карамельками ароматный чай, со слоником на упаковке.
Дядя Саша разминал в пальцах пару дешевых сигарет и неспешно набивал самодельную, вырезанную из грушевого дерева, трубку. С удовольствием пыхтел, выпуская изо рта клубы желтоватого дыма. Широко скалился, обнажая редкие темные зубы:
– Скажи, Гунявый, а вот пил бы ты, как прежде, бормотуху или одеколон тройной, мог бы себе такое позволить? – то ли от сытого ужина, то ли от едкого дыма забитой в трубку «Примы», он щурился и кивал на закопченный котел.
– Ой, и не говори, Папа, – Гунявый шевелил палкой мерцающие уголья и тыкал ею в сторону темнеющих невдалеке крестов. – Поди, давно бы уж там валялся, – он тяжело вздыхал. – Много наших тут полегло…
Предводитель выбивал о ладонь трубку, долго разглядывал Оксану. Ворчал, что мала еще, и переводил взгляд на другую, годящуюся ей в матери, побирушку. Доставал из кармана тюбик зубной пасты и швырял им в нищенку.
– Почисть, Любка, зубы и бегом в землянку, – дядя Саша отхлебывал из алюминиевой кружки чай и громко полоскал горло. – Да смотри, ежели укусишь, как в прошлый раз, – он трогал себя за причинное место, – последние зубы выбью, паскуда.
Славке у нищих понравилось. И это несмотря на то, что ежедневно – с раннего утра до позднего вечера – приходилось просить милостыню. Работали они вместе с Оксаной. Светловолосая худенькая девчушка держала за руку коротконогого угрюмого уродца и, опустив глаза, жалобно пела. Самые черствые сердца судорожно сжимались, и их обладатели незамедлительно опускали руку в карман за мелочью. Безопасность дуэту обеспечивал сидящий невдалеке Гунявый. Время от времени он подходил к детям и, оглядевшись по сторонам, высыпал в карман мелочь из алюминиевой кружки.
– Молодцы ребятки, – Гунявый поочередно хлопал попрошаек по плечу и удалялся к месту своего наблюдения.
Пока Оксана пела псалмы, Славка периодически монотонно бубнил одну и ту же фразу: «Люди добрые, подайте Христа ради».
– Жалостливее надо просить, горбатый, – дядя Саша, раздумывая дать ли мальчишке затрещину или попытаться более доходчиво объяснить интонацию произносимых слов, в очередной раз напутствовал детей перед работой. Но пожалостливее у Славки никак не получалось – не привык. Не привык с тех пор, как попал в детдом.
II
В дальнем углу старого кладбища, упершись стеной из шлакоблоков в фабрику игрушек, стояло неказистое здание ритуальных мастерских. Это место на погосте здешние острословы называли живым уголком. Оно представляло собой длинный барак, в котором располагалось несколько помещений для специфических ремесленников. Узкий сумрачный коридор барака время от времени раздраженно похлопывал темно-коричневыми дверями и поскрипывал полом из давно некрашеных досок. На первый взгляд улавливалось некоторое сходство с малосемейным общежитием, где сквозь тонкие стены слышались не только шаги и голоса, но даже и вздохи обитателей комнат. Однако здесь не чувствовалось никаких кухонных запахов и не доносилось привычных будничных звуков, присущих малосемейке.
По накрытым полиэтиленовой пленкой доскам можно было определить, что здесь находится небольшой столярный цех, где единственный его работник, плотник Коля Белошапка, за пару часов мог сколотить сосновый гроб на любой размер, а также смастерить возле могилы лавочку или столик. Как известно, в подобных местах печали человек погружается в особое философическое состояние, которое предполагает, чтобы минорный мыслитель находился в сидячем положении и, желательно, в одиночестве. Не потому ли индивидуально-скорбные пространства не только оснащены лавочками и столиками, но и ограничены низкими заборчиками.
Гробовщик беспробудно пил. Впрочем, как почти все остальные служители ритуального сервиса. Изъян для могильщиков, надо сказать, мало существенный. Сама профессия предполагает разбавлять присущую ей мрачность расслабляющими алкогольными парами. Разумеется, выпивка не должна отражаться на повседневной работе кладбищенского люда, иначе провинившемуся грозит немедленное увольнение. Но всё же, незаметно для начальства, работники погоста пили ежедневно, независимо от времени года и настроения, ибо искренне считали, что «бухло» невероятно полезно для восстановления их психического здоровья.
Гробовщик Коля с утра выпивал стакан водки и, символично позавтракав, шел на работу. Он распускал на пилораме доски, строгал их, на что уходило пару часов, затем выпивал второй стакан. Основную и наиболее важную часть своей трудовой деятельности – разметку – Николай совершал с необыкновенной (для подобного состояния) тщательностью. Каково, ежели клиент не поместится в гроб?
Приняв третью дозу, плотник приступал к заключительной и генеральной фазе процесса – сколачиванию гроба. Пил гробовщик очень давно и был хорошо осведомлен в своей алкогольной мере – когда водка хоть ненадолго улучшает состояние, а когда стремительно его разрушает. И надо отдать должное профессиональной сноровке Коли Белошапки – несмотря на изрядное количество употребленного за день спиртного, временные пристанища покойников получались крепкими и ровными. Потный, усталый гробовщик, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами, ходил с рубанком вокруг своего соснового детища и, словно живописец перед готовой картиной, добавлял уже ничего не значимые для постороннего наблюдателя символические штрихи. Он поглаживал гроб, похлопывал ладонью по пахнущим живицей свежеструганным доскам и бормотал себе под нос:
– Ну, кажись, Лександер будет доволен, – Николай щедро сыпал в готовый товар бледно-розовые завитки ароматных стружек.
