Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий
— Шведы поклоняются Одину, Тору и другим покровителям, но они не боги. Они смертны и погибнут в Рагнарёк, когда из морской пучины вынырнет проснувшийся Ктулху и зохавает их всех. Но вот Иисус будет жить вечно, потому что он бог. И Ленин будет жить, и кое-кто из поражённых радиацией манагеров.
— Прошаренных и динамичных, типа Бандуриной.
— Слышал о ней. Похоже, её ничем не истребить, — кивнул раб. — Бандурину смогли погрузить в сон как Ктулху, но потом её кто-то разбудил, как когда-то разбудили Герцена. И теперь в Москве настал Рагнарёк местного значения.
Бард набрал в грудь воздуха, то ли собираясь покаяться, то ли похвастаться своей причастностью к пробуждению Даздрапермы Бандуриной, но тут Щавель выступил из темноты и вошёл в загон к рабам, прервав сеанс разоблачения.
— Ступай, — прогнал он барда.
Не успевший ляпнуть лишку, Филипп захлопнул пасть и умёлся. Рабы притихли. Расселись вдоль стены, опустили глаза. Щавель стоял недвижно, рассматривал грамотея как диковинное насекомое, а тот на всякий случай тоже потупился. Обозники рассказывали о командире жуткие вещи.
Заслышав тишину, из пустого денника выскочил дежурный раболов.
— Отопри этого, — кинул Щавель.
Обозник достал ключи, открыл замочек на конце цепи, продёрнутой через кольцо в ошейнике учёного раба.
— Иди за мной, — приказал Щавель.
За воротами конюшни сгустились сиреневые сумерки. На крыльце постоялого двора кучковались ратники, багровели огоньки самокруток, доносился ржач.
— Вы с Филиппом о чём сейчас говорили? — слушая спор высокоучёных людей, Щавель только головой качал, признавая их обширную и столь же бесполезную мудрость.
— Консультировал его по основам литературного мастерства, — бесхитростно и с развязной эльфийской небрежностью выдал раб. — Филипп интересовался базовыми сюжетами, я выдал ему борхесовскую четвёрку гомеровской классики. На ней основные сюжеты не исчерпываются, но начинающему автору хватит пищи для размышлений. Хорошо, если продвинется дальше, а то многие на первом шаге и застревают, принимая шутку Борхеса за аксиому и следуя этим четырём сюжетам всю оставшуюся жизнь.
— Ты откуда такой умный?
— Из Курска, господин, — учтиво ответил раб.
— Ты какой-то не очень курский. У тебя, что, греки были в роду?
— Дед по материнской линии.
— Откуда ты родом?
— Из Донецка.
Щавель понял, что его обманули. «Курские не бегают!» — решительное заявление Карпа заставило купить грамотного раба с юга, по определению склонного к побегу. Опытный работорговец нагрел его как юнца.
— Почему ты сказал, что из Курска? — с ледяным смирением поинтересовался командир.
— Я там долго жил и работал. Меня там продали, — пожал плечами невольник.
— Что умеешь делать? Счёт знаешь? Хозяйство можешь вести?
— Хозяйство вести не приходилось. Я знаю четыре арифметических действия, но счетовод из меня никакой.
— Чем же ты занимался в Курске?
— Литературой. Писал книги о приключениях и интригах для развлечения публики. Людям нравилось. Мой бренд был прославлен у оптовиков, но потом издатель умер, и дело встало. Наследники продали весь наш творческий коллектив в караван, направляющийся в Рыбинск, но по дороге меня перекупил Карп.
Щавель ощутил острое разочарование.
— Ты животное, скотина, бездельник. Годен только книжки писать, — процедил он.
— Я хорошо пишу, господин, — литературный раб поклонился и испросил, согнувшись: — Ты направляешься в культурную столицу всея Руси. Дозволь мне проявить способности. В Курске большой популярностью пользовался мой сериал «Бард-бастард», который прервался в связи со смертью владельца. Я начал новую книгу. Предполагался сборник занимательных историй, которые я рассказываю тут по ходу. Рукописи остались в Курске, но я многое помню и сумею восстановить. Дай мне бумагу, я быстро закончу книгу, и в Великом Муроме ты сумеешь её продать. Там есть издательства и мой бренд хорошо знают.
— Твой что?
— Зарегистрированное торговое имя, которое издатель ставит на книгах. Вот, господин, — не разгибаясь, литературный раб выудил из-за пазухи свёрнутую грамотку, перевязанную тесьмой, протянул Щавелю. — За мной осталось право на него, которое я должен был передать в Рыбинске новому владельцу, но теперь оно твоё.
Щавель распустил тесьму, всмотрелся в текст, но, различив заумь законодательного крючкотворства, не стал портить глаза в темноте.
— Как зовут тебя?
— Дарий Донцов.
— Ты получишь бумагу. Смотри, не подведи. Обманешь, получишь плетей, — Щавель вернул юридический документ рабу, отвёл его на конюшню и бросил дежурному:
— Можно запирать.
* * *В километре от Хрястова миновали прибившийся к старому колодцу ветошный городок: вонища, кострища, крытые рогожей шалаши, сменившие не одного постояльца. Как вши на голове жирной бабы копошились манагеры, добрый люд и прочая срань Господня. Несло оттуда вонью протухшего на теле тряпья и чем-то невыразимым, невыносимо гадким, что можно встретить лишь в самой Москве, как будто беженцы захватили с собой частичку родины и эта частица легко приживалась на новом месте, укоренялась и расползалась.
Щавель отвернулся от ночлежбища и не поворачивал нос, пока не миновали запомоенное место. Ехавший с ним стремя к стремени Карп растянул губы в высокомерной ухмылке. Начальник каравана побаивался командира и тем паче радовался случаю подметить за ним слабость. Однако Щавель оклемался, страх взял своё, знатный работорговец согнал усмешку и постарался компенсировать иллюзию временного превосходства мнимым подобострастием.
— Знатно ты Москву разнёс, — мотнул он башкой в сторону разлетевшихся по Руси осколков гнилого анклава. — Малой силой, могучим ударом.
— Кто-то должен, — обронил старый лучник. — Они совсем перестали края видеть. Давно пора было навести порядок, вот и навели. Князь — лук, а мы стрелы. Разим в цель, если есть на то воля светлейшего. Лучше было послать меня, чем гнать войско на Москву, неся потери в живой силе и финансовых средствах.
— Как ты узнал, что Лелюд к Статору побежит доносить о нападении, а не сольёт своему непосредственному начальнику Мотвилу?
— А где я Лелюда поймал? — Щавель покачивался на своей смирной кобыле, негодной для боевых действий, но хорошей для долгого пути. На Карпа, громоздившегося в седле вороного тяжеловоза, командир, тем не менее, взирал свысока, а работорговец склонил голову и почтительно внимал. — Возле территории Статора. Он за мной в «Балчуг-Немчиновку» пришёл хабар украсть, который у нас якобы имелся. О том знал только Сан Иналыч, Филипп ему наплёл по моей указке. Остальное мне рассказал Тибурон. Лелюд — сталкер, то есть из переродившихся манагеров и, как манагер, склонен к двурушничеству и крысятничеству. Он ведь у Сан Иналыча в кабаке сидел, на территории врага, а не для Ордена Ленина детей по сёлам воровал. Тибурон давно его подозревал в стукачестве, но доказать не мог. Лелюд об этом прознал и замутил интригу. Там у них в партии гнездо змеиное, жрут друг друга поедом. Вот, под давлением Мотвила, Тибурона и засадили в клетку. Да он не соврал, стервец, про двурушничество. Лелюд о наших планах не только от своих утаил, а постарался заслать гонцов и Статору и манагерам для слаженного нападения.
— А он, эффективный, — буркнул Карп.
— Манагер же! — подтвердил Щавель.
Впереди послышались крики, и Щавель приподнялся на стременах, вглядываясь в направлении головного дозора. У моста через Колокшу рощицу по обеим сторонам дороги оскверняли ночлежбища. Колодца у Хрястово на всех не хватило и многие беженцы, отогнанные более динамичными земляками, прошли на полверсты дальше и встали возле речки. Справа, где деревья росли неохотно, обездоленные разбили бивак на дюжину шалашей, теперь почему-то пустой и порушенный. Зато слева раскинулся настоящий город обездоленных, имеющий упорядоченный вид. Дерюжные хибарки и самые настоящие брезентовые палатки образовывали линию улиц, сходившихся к вытоптанной площадке возле могучей берёзы, под которой высился на бревенчатом каркасе, устеленном жердями, крытыми провощённой холстиной, самый настоящий дом. Назвать его хижиной язык не поворачивался. Козырное пристанище было обложено понизу камнями и дёрном. Из крыши торчала жестяная труба. Кто-то выстроил дом среди пристанища бездомных и явно не собирался трогаться с места, должно быть, извлекая из своего положения немалую выгоду. Сама же площадь сейчас пустовала, а толпа собралась на отшибе у реки. Там высилась вековая осина, а на суку болталось тело. Из осины торчала стрела, пущенная поверх голов. Перед толпой на жеребце метался Жёлудь, размахивая луком.
По приказу Литвина три верховые десятки мигом оцепили толпу. Ещё три спешились, нырнули в рощу и к реке, чтобы выгнать быдло с неположенной ему воли обратно в стадо. Когда общественный порядок был восстановлен, Щавель, сопровождаемый Лузгой и десяткой ратников, подъехал к лобному месту. Дружинники расчистили командиру путь.
