Кир Булычев - Похищение чародея (сборник)
— Тетя Агафья не согласится, — сказал Коля, раздувая огонь в печи. — У нее план.
— Не знаю, что и делать. А тут еще совещание по льну. А у вас как день прошел?
— Эдуард Олегович познакомил нас с женщинами. Они мне обещали помочь. Вениамин сейчас в клубе на репетиции.
— Он в Гельку влюбился, — сказал Коля.
— Чего? Уже успел? Ах она мерзавка! — рассердилась Глафира. — Человек ученый, на работе, а она ему голову крутит!
— Нет, — сказал Андрюша, — она не виновата. Веня у кружевниц портрет увидел и восхитился. А Ангелина оказалась копией портрета… Тут его сердце не выдержало.
— Ох, не смейся, Андрюша, — сказала Элла. — Ох, не смейся. Когда-нибудь и сам попадешь в ситуацию похуже этой.
— Понятное дело. Девка в городе пожила, теперь тоскует, — сказала Глафира. — А тут образованный человек, в очках. Но меня больше Василий беспокоит.
— Мы Васю сегодня в лесу видели, — сказал Коля. — На мельнице. Мы Андрею мельницу показывали.
— В Волчьем логу?
— Нет, она дальше ушла, — сказал Коля серьезно. — Мы ее у Максимовой протоки нашли. Василий там Гришу пытал!
— Не может быть! — ахнула Элла. — Какого Гришу? Почему не остановили? Почему мне ничего не рассказали?
— Погодите, — сказала Глафира, тяжело поднимаясь из-за стола. — Ты, Николай, рассказывай по порядку. Меня давно этот Васька смущает. Чего пытал, чего узнать хотел?
— А мы не видели, — сказал Андрюша. — Понимаете, он стоял к нам спиной, а там плохое освещение…
— А потом он нас услышал и погнался. А тут привидение…
— Привидение? — спросила Элла.
— Секунд-майор, — сказала Глафира. — Я, правда, его не видела, но некоторые встречали.
— Но ведь этого быть не может, — сказала Элла.
— Правильно, — согласилась Глафира. — Рассказывай дальше, Николай.
— Нечего рассказывать. Привидение пришло в мундире и с пистолетом, Васька бежать, мы тоже.
— И все?
Коля поглядел на Андрюшу. И Андрей понял, почему. Пока речь шла об одном привидении, вроде бы можно было в это верить.
— Не все, — сказал Андрюша. — Привидений было два.
— Чего меня морочить вздумали? — нахмурилась Глафира.
— Ей-богу, два, — сказал Коля. — Только один в зеленом мундире, а другой в синем. Первый в мельницу пошел, Гришу выпустил…
— Значит, беспокоится, ход бережет, — сказала Глафира.
— Гриша не скажет, — заметил Коля.
Андрюше вдруг стало грустно. Он здесь чужой. Вроде бы видит, что и другие, вроде бы с ним разговаривают, за столом сидят, в лес ходят, а от этого лишь накапливаются недоразумения и тайны. То нападаешь на медведя, а оказывается, что нападать не положено, то ищешь в лесу мельницу, и никого не удивляет, что мельница бродячая, а в ней допрашивают Гришу, тебе уже все кажется загадкой, а может, все просто объясняется, да некому объяснить?
Наступила пауза, которую ни Элла, ни Андрей не посмели нарушить. Элла накручивала на палец рыжий локон и старалась убедить себя, что хозяева шутят. Глафира снова уселась за стол, задумалась, потом надела массивные модные очки и начала просматривать газету — передовицу про сенокос.
— Гляди-ка, — сказала она, — «Путь революции» шестьдесят два процента скосил. Вы такое видели? Да они не начинали за Сотьвой косить!
— Вчера косили, — возразил Коля. — Известное дело, у них студентов тридцать человек.
— Студенты в лесу ягоды собирают, — сказала Глафира. — Поверь уж мне, поспешил Кондратий с отчетом. Ой, поспешил.
— Значит, вы наблюдали фигуры в офицерских одеждах? — тихо спросила Андрюшу Элла. — А что, если здесь дислоцирована воинская часть? Они же имеют право в свободное время гулять по лесу.
— Если и была дислоцирована, — вздохнул Андрюша, — то лет двести назад как в Конотол перевели. Жаль, темно было, не сфотографируешь.
— Милиция по Ваське плачет, — сказала Глафира, откладывая газету. — Сколько лет мельница на месте стояла. Кому это нужно, не пойму. А ну-ка, Николай, добеги до Артемия, позови. Надо мне с ним поговорить.
Старик Артемий вошел в комнату несмело, задержался в дверях. В руке обвязанный веревкой старый чемоданчик, с такими ходят водопроводчики.
— Вечер добрый, — сказал он, поглаживая седую бороденку. — Не побеспокоил?
— Заходи, дед, — сказала Глафира, снимая очки, кладя на стол и припечатывая тяжелой ладонью, словно муху. — Садись.
Дед присел на стул.
— Чего приглашала? — спросил он.
— Претензии у меня к тебе. А какие, знаешь?
— Знать, конечно, не знаю. Не имею возможности. Но догадываюсь. На работу я сегодня не вышел. Это точ-на!
— Занемог снова? А косить кто будет?
— Правильно! Но не занемог. А волновался. За здоровье Михаила, сама понимаешь. Испугали они его. — Дед вежливо наклонил голову к Андрюше. — Без злого умысла, но подстрелили. А он у нас нервный стал, очень нервный. Малину у меня отобрал. Но завтра с утра, Глафира, это точ-на! С косой на поляну! Без обману, это точ-на!
— А то смотри, что пишут. «Путь революции» уже шестьдесят два процента скосил.
Дед вытащил из кармана серого пиджака старинный лорнет в золотой оправе, растворил его и наклонился над передовицей. Все молчали, пока дед, шевеля губами, читал сообщение о ходе косовицы.
— Да, — сказал он наконец. — Кондратий, можно сказать, преувеличил. Это точ-на!
Коля достал горшок с картошкой. Элла помогла ему, поставила рядом сковородку с рыбой, а Андрюша резал хлеб.
— Ты мне скажи, где Гриша? — спросила Глафира. — С ним чего не случилось?
Дед откашлялся, но промолчал.
— Чего молчишь? Люди это приезжие, все равно не поймут.
— Видел сегодня Гришку, — сказал дед. — Видел. Прилетел он. Крыло у него поврежденное, двух перьев на хвосте нет. Дал я ему политическое убежище.
— Василий? — спросила Глафира.
Дед удивился. Сильно удивился, вцепился себе в бороденку, дернул ее книзу, глаза остекленели.
— Василий? Чего Василий? — спросил он.
— Ну не хочешь как хочешь, — сказала Глафира. — Только учти, старый, вот эти ребята в лесу были, мельницу нашли. Василия там видели. И Гришу.
— Мельницу? В Волчьем логу? — спросил дед.
— Не, — сказал Коля, — дальше, у Максимовой протоки.
— Ага, — согласился дед, — дальше.
— А Гришка к тебе когда прилетел?
— Да полчаса не будет, как прилетел.
— А что сказал?
— А что он скажет, птица глупая.
Элла с Андрюшей слушали этот разговор, и смысл его был близок, почти раскрыт, но догадаться самим невозможно.
— Значит, ты ничего не знаешь? — спросила Глафира.
— Знать не знаю, это точ-на. Но обязательно догадаюсь, ты меня, Глаша, знаешь.
— Садись тогда, поешь с нами.
— Мне ни к чему, благодарствую. Я ужинал.
— А ты поешь. Не отказывайся. И люди с тобой поговорят. Ты ведь им тоже не без пользы… Странно мне. Вроде бы людей знаю и места, всю жизнь здесь прожила, а вот теперь чего-то не понимаю. Словно злой дух какой вмешался. Ну просто не понимаю!
— Я так тоже думаю, — сказал дед. Достал щеточку, принялся чесать бородку. — Тоже думаю, что есть какой-то злой дух, только не пойму еще, как его фамилия.
— Значит, не веришь?
— В кого не верю?
— В секунд-майора.
— Нет, — сказал дед скорбно, — верю. Не хотел бы, да верю. Сам видел. В лесу. Сегодня. Ходит, шастает. А чего ему надо, спрашивается?
— Вот поедим, — сказала Глафира, — и принимайся, дед Артем, за рассказ.
— О чем рассказывать-то?
— Не притворяйся, чемодан-то чего притащил? Кто не знает, что ты в нем свои бумаги хранишь.
— Берегу, — согласился дед, — от дурных людей.
16
Дед достал длинный костяной мундштук, потом из другого кармана расшитый бисером кисет с табаком, закурил самокрутку, вставил ее в мундштук.
Элла с Колей убрали со стола. Дед поставил на стол чемоданчик, развязал веревки — и тот сразу распахнулся, из него ворохом полетели листы бумаги.
— Деревня наша, — сказал дед, раскладывая бумаги по столу, — имеет историю долгую и необыкновенную. А известна она узкому кругу людей, потому что другие не интересовались. Ты посмотри на своих гостей, Глафира. Они по специальности все волчьи углы облазили, а вот до нас только к концу двадцатого века добрались. Вот ты, рыжая, — это относилось к Элле, и та не обиделась, — скажи, почему Ручьи Полуехтовы?
— Помещик был Полуехтов, — сказала Элла. — Нам Эдуард Олегович рассказывал.
— Эдуарда Олеговича меньше слушай. Он человек пришлый, гордый, а без любопытства. Как приехал, так и уедет.
— Эдуард Олегович много делает для самодеятельности, — сказала Глафира.
— Когда по делу говоришь, Глафира, я к тебе всегда прислушиваюсь. Но когда о самодеятельности или, допустим, об американском джазе, то лучше помолчи. Ясно?
