Юрий Гаврюченков - Черный пролетарий
— Ничего не надо. Там накормят. Там тепло, — увещевал стражник жену арестованного, дрожащими руками собиравшую нехитрые пожитки — смену белья, кусок мыла, полотенце, наспех найденную еду.
Гиниятуллин, переодевшийся по совету заботливого стражника в свитер и бесформенные, но прочные рабочие портки, обнимал пыльник, прикрывавший стянутые вязками кисти рук, и со стороны казалось, что мужчина на телеге просто держит плащ.
Чёрная телега тронулась. Баба заревела в голос.
— Соседи, — встрепенулся Михан.
— Хрен с ними, — сказал Ёрш. — Думаешь, не слышали? Мне с улицы понятно было, о чём у вас говорят, а соседям из-за стенки тем более. Они всю ночь сидели как мыши и дрожали, чтобы за ними не пришли. Чисто до кучи забрать, кто нас знает.
Ратник цинично засмеялся. Михан подумал, что ему придётся ещё много чему научиться в дружине.
— Вон оно как, — протянул он.
— Всасывай службу, — наставительно сказал Ёрш.
Двинулись за телегой, на которой теперь сидели только арестованный, да возница-раболов. Даже Щавель не хотел опускаться на невольничью повозку, а шагал рядом с понятыми, крепко сжимая портфель из кожи молодого бюрократа и пристально глядя вдаль.
— Простите, не знаю, как вас по имени.
Понятая робко тронула Щавеля за рукав, тут же рядом оказался Михан.
— С боярином разговариваешь, дура! — прошипел ей в ухо.
— Чего тебе? — равнодушно спросил Щавель, не оборачиваясь.
— Узнать хотела. Нам награда какая будет за соучастие? За участие… За помощь?
Её муж помалкивал и даже малость приотстал, будто сторонился после всего увиденного.
— Вашу помощь учтут. Вы записаны в протокол, — обнадёжил её командир.
— Покорнейше благодарю, боярин, — зарделась учёная баба и куртуазно присела, скрестив ножки, низко голову наклоня, придерживая пальчиками края юбки на заграничный манер.
Они с мужем отстали и городской стражник с ними.
— Можете идти домой, — отпустил он понятых, видя, что дело кончено.
Интеллигенция истово заблагодарила. Муж присоединился вполне искренне. Стражник был свой, неприметно наводящий страх боярин удалился вперёд, а верноподданический поступок остался за спиною. Совесть доцента Института растениеводства снова была чиста.
Глава восьмая,
в которой Щавель хлебнул горя арестантского, а Жёлудь и Михан болтают как старые друзья
Возле шлюза Централа дожидался крытый фургон, крашеный голубой краской. На дощатом борту был нарисован пшеничный колос и косая аляповатая надпись «Хлеб». Раньше фургон развозил выпечку по вузовским столовкам, а потом отправился догнивать почему-то на тюремную конюшню, откуда его извлёк Карп, знавший толк в транспортировке невольников. Из крытого возка хрен соскочишь на рывок. В фургоне кто-то рыдал взахлёб, звеня цепью, причитая и, как будто, моля божество о спасении. Сам знатный работорговец стоял у комендатуры, поигрывая плёткой из человечьего волоса.
— Что они там, заснули! — буркнул он, когда подошёл Щавель.
— Мы радиста взяли, — старому лучнику хотелось спать, но ещё больше выпить, отметить невероятную удачу, подвалившую вместо ожидаемой рутины по реализации облыжного обвинения. — Передатчик, аккумуляторная, пистолет, всё как положено.
— Мы тоже пистолет нашли, — Карп сложил плётку, ткнул за пазуху, вытащил из кармана «Грач». — Вона. Муха не сидела. Как в Орде выдали, так и принёс. Ещё карты нашли, книжки какие-то странные по геоде… как её, по географии и картографии какой-то, провозились всю ночь. Три мешка одних только книжек. А ещё прибор на ножках с увеличительными трубками, троглодит называется. Целый ящик кренделей, линеек и коробку пыточного инструмента ювелирной работы из самой лучшей нержавеющей стали. Там такая есть приспособа, рогатка на винте, на ножках иголки. Раздвигаешь сколько надо и в глаза — тырк! Извращенцы поганые, садисты. Понапридумывали, чтобы русский народ зверски мучить, да не просто, а с изобретательностью. На другие инструменты смотреть вовсе боязно. Щипчики с винтом волосы рвать. Да так сделано всё тонко, искусно. Каждой вещице в футляре особое место отведено, выемки проделаны, чтоб только туда поместились. Готовальня называется. Он, наверное, ихний дознаватель. В кипятке бы его сварить.
«Да тут целая разведывательная группа. Радист, картограф, — обмер Щавель, — командира бы ихнего найти. Ай да мы! По завистливому навету агентурную сеть вскрыли. Как светлейший будет рад. Жаль, сегодня поспать не удастся, надо ковать железо, пока горячо».
Ворота тюрьмы начали раскрываться. С вахты вышел Воля Петрович.
— Все в сборе, — начальник подёргал фуражку за козырёк, осаживая поближе к кустистым бровям. — Заждался вас. Думал уж не приедете.
Посреди колоды возникла горизонтальная трещина. Гражданин начальник улыбался.
* * *Прежний план рушился, на его месте возникал новый. Пленных лазутчиков развели по разным камерам. Щавель засел в своём кабинете и погрузился в изучение протоколов обысков. Картина, открывшаяся пред ним, по масштабу и дерзости превосходила наглость ростовщика Недрищева и нахрапистость московских манагеров. Безумный старик Семестров готовил город к передаче Железной Орде.
Басурмане обустраивались во Владимире семьями и вели подстрекательную работу семейным же порядком. Они привели из Орды образованных баб. Из них одна учила детей в школе татарскому языку, другая преподавала в Институте растениеводства, а третья, невиданное дело! — химию в Политехническом. Мужья не отставали от супружниц, ибо как сказано в одном писании, муж да жена — аццкая сотона. В том же Политехническом басурманин учил молодёжь английскому языку, другой преподавал теорию паровых машин, а третий натаскивал отряды несогласных революционной наукой «сопротивление материалов». У него в доме нашли целую полку таких учебников. Теперь понятно стало, почему во Владимире полно бунтарей. Образованный класс был настолько подготовлен к оккупации, что городничий мог смело посылать гонца в Великий Муром, а то и в Белорецк. Большинству населения было угодно предаться в руки любого захватчика, лишь бы отпасть от Святой Руси.
«Девять басурман, — анализировал Щавель списки изъятого и доносы. — Как раз средняя численность диверсионно-разведывательной группы. ДРГ просочилась на Русь, осела в приграничном городе и послужила основой для формирования повстанческого отряда. Обзавелись приверженцами, учениками из числа замороченных русских, которые по убеждениям заделались лютее басурман. Осуществили вербовку ответственных лиц. На какие шиши Семестров купил в Муроме недвижимость? На золото Орды! Да тут всё протухло, одна тюрьма осталась верной опорой русского княжества».
Щавель вытянул из-за ворота ладанку, достал «Командирские». Было без десяти десять. За окном голубело небо, покрытое ватными комками, снизу их стесала крыша казармы. Щавель зевнул. Ночные события показались отрезанными ножом. Словно невидимая граница пролегла между обыском и изучением результатов.
Нечасто встречаешь столь ощутимую границу нового дня.
— Перерыв, — сказал себе Щавель.
Он спустился этажом ниже, предъявил удостоверение сидевшему на лестничном посту цирику, прошёл в коридор тюремной администрации. Воля Петрович оказался на месте.
— У тебя есть где освежиться? — без лишних церемоний обратился к нему боярин.
Князев выбрался из-за стола, махнул приглашающе.
— Прошу.
За книжным шкафом оказалась невидимая от входа дверь. За ней была комната с окном, широким диваном с подушками и свёрнутым в ногах одеялом, шкафчиком, столиком и табуреткой. Справа от двери висел рукомойник.
— Мыло, полотенце чистое, — указал начальник тюрьмы. — Если хочешь, спи. Тебе не помешало бы.
Щавель потыкал в стержень умывальника. Брызгал в лицо водой, фыркал.
— Не сейчас, — сказал он, энергично растираясь полотенцем, чтобы согнать дремоту. — Надо много работать. Поскреби басурманина и найдёшь шпиона. Нельзя время терять. Сейчас будем брать секту железячников.
— Заклёпочников, — поправил Воля Петрович.
— Заклёпочников. Они сейчас к экзаменам готовятся, могут на консультацию придти, а преподавателей нет. Слухи поползут. В бега подадутся, ищи их потом.
— Тоже верно, — не стал перечить Князев.
— Верно, — Щавель повесил полотенце на гвоздь. — Бунтарей бы ещё переловить. Развели тут хипстеров, манагеров, с жиру бесятся. Москва какая-то. Ты куда смотрел?
— Моё дело тюрьма, так светлейший князь поставил. Не мне соваться в чужое, — резонно снял с себя ответственность высокопоставленный раб. — Городская движуха, она Декана Ивановича постанова. Он всем рулил, значит так надо.
— Ты князю докладывал? Почему никто не доложил?
