Андрей Белянин - Трилогия "Багдадский вор"
Кстати, в отличие от Льва, уж он-то попал, куда целился. Багдадский вор заткнулся, выпучив глаза и лихорадочно хватая ртом воздух.
Убедившись, что они никого не разбудили, оба приятеля выползли из-под навеса и взяли друг друга за грудки.
— Ты что-то говорил о плане против Хайям-Кара, почтеннейший? Поделись!
— Было такое… Сейчас дам тебе сдачи и поделюсь.
Мгновенно появившийся рядом с ними шайтан захлопал в ладоши и только-только открыл рот, чтобы вякнуть что-нибудь поощряющее, как Лев и Ходжа дружно плюнули в его сторону. Обиженный нечистый подпрыгнул, показал им язык и свалил, не дожидаясь худшего…
— Ладно, проехали. — Оболенский первым протянул руку для примирения. — В общем, идея-то проста до примитива, раз этот сволочной джинн…
— Уважаемый Бабудай-Ага, — вежливо поправил Насреддин.
— …прислал меня сюда по приказу почтеннейшего шейха Хайям-Кара…
— Законченного мерзавца и подлеца, — опять дополнил честно расставляющий приоритеты домулло. — Я уловил, кажется, ход твоих мыслей. Ты пытаешься мне намекнуть, что раз чёрный шейх потребовал привести тебя из твоего благословенного мира в нашу неблагополучную Бухару, то он почему-то очень боится тебя. Но что же такого страшного в тебе есть, о мой голубоглазый соучастник, даже представить себе не могу?
— Ум, красота, мышечная масса, плюс я ещё в детстве боксом занимался, — пустился загибать пальцы широкоплечий москвич, но быстро вернулся к серьёзному тону: — А если по делу, то реально бояться он может лишь одного — что я его обворую!
— Пойдёшь и украдёшь лампу с джинном?
— Именно.
— Вот просто так, завтра утречком, после первого намаза, выйдешь за ворота города, побежишь по пескам пустыни, теряя тапки, найдёшь лагерь войска сторонников Хайям-Кара, проберёшься туда, переодевшись восточной танцовщицей, и украдёшь у новоявленного «пророка» то, чем он дорожит больше всего на свете?!
— Ну-у… примерно.
— Раньше я считал, что человеку может напечь голову солнце, — печально вздохнул Насреддин. — Но теперь вижу, что и прохладный лунный свет так шарахнул тебя по кумполу, что обращаться к врачам уже поздно… Ты не сошёл с ума?
— Нет.
— Все сумасшедшие так говорят, ты не исключение.
— Как думаешь, эмир даст на время свой ковёр-самолёт?
— Завтра спрошу, — зевнул Ходжа. — Очучан-палас прекрасно выдерживает двоих. Ты же не думал, что полетишь один, ибо я здесь просто лопну от любопытства и тоски… в столь долгой разлуке…
Лев хотел ещё раз честно предупредить боевого товарища, что дело почти безнадёжное и риск слишком велик, но передумал. В конце концов, а когда вообще их дела-делишки были безопасными и невинными? Я с ходу даже и не припомню такого…
Ходжа Насреддин, как герой эпоса народов всей Азии и печально известный возмутитель спокойствия, ходил, наверное, уже под сотней, если не под тысячей смертных приговоров. Умереть в своей постели, в кругу рыдающей родни, тихой и благопристойной смертью праведного мусульманина ему всё равно не светило, хоть тресни!
Знаменитый Багдадский вор и посрамитель шайтана, слава те господи, не так примелькался своей румяной русской физиономией, но уголовного компромата и на него тоже было не намного меньше. Лев — крал, Ходжа — мошенничал, и то и другое в равной степени не одобрялось шариатом, чьи законы эта парочка нарушала на каждом шагу. Так что, как говорится, семь бед — один ответ!
Примерно с этими мыслями друзья вернулись под навес, тихо устроились на выделенном им коврике и безмятежно продрыхли до самого утра. А утро началось неласково. Ну в том плане, что, как известно, все самые продуманные планы вечно сталкиваются с какой-нибудь непредвиденной мелочью, песчинкой в часах и мухой в супе. Это образно выражаясь. А на самом деле «причина» оказалась отнюдь не маленькой.
— Доброе утро, почтеннейшие! Я словно знала, что вы оба выжили и спаслись! Как хорошо, что вы ещё никуда не успели убежать и я быстро вас нашла, — ласково пропел женский голос за спинами наших героев, пока они совершали традиционное утреннее омовение. — Мне так нужна ваша помощь!
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Господь, возможно, всё простит, но уж точно ничего не забудет!
Достоверный хадис— Ирида, мать твою… да сохранит её Аллах и помилует, — с трудом откашлялся Лев, от неожиданности едва не утонувший в тазике. — Не подкрадывайся ко мне так сзади, я нервничаю…
— И я, — признал Ходжа, хлопая друга по спине. — У меня больное сердце, мне снились дурные сны, а один голубоглазый немусульманин ещё и разбудил посреди ночи пообщаться на тему этичности кражи светильника у духовного лица… Но простите за болтовню, что же привело вас к нам, ничтожным?
— Мама, можно я их убью?! — счастливо выскочило из-за подола богатырши милое дитя, и могучая аль-Дюбина смущённо потупила оленьи очи…
— Ну… собственно… вот… не могли бы вы… То есть нам с Ахмедом очень надо сегодня решить кое-какие неотложные дела. Он поедет к кади, разобраться с налогами и процентами, а я отправлюсь в пригород, догнать караванщиков, забывших оплатить нам товар. Это ведь очень важно, понимаете?
— Нет! — в один голос взвыли Оболенский и Насреддин, прекрасно поняв, что от них хотят. — Мы не можем! Мы тоже очень заняты! Нам никак! Мы вообще её боимся-а-а!!!
— Амука — милейшая девочка…
— А то мы не знаем?!!
— Она будет вас слушаться. Правда, о моя кареглазая жемчужинка? Ну-ка, скажи двум добрым дядям «да»! Вот видите, она хорошая?!
Угу. Как же… В ответ малышка так улыбнулась и провела себе ногтем под горлом, гася на корню все последние сомнения и надежды, что сразу стало понятно — никто так НЕ ЗНАЕТ своих же детей, как их любящие родители. Но и, с другой стороны, никаких возможностей отказаться от навязанного ребёнка у нашей преступной парочки по-любому не было. Ирида аль-Дюбина так умоляюще смотрела им в глаза, одновременно закатывая рукава и клятвенно обещая:
— Она будет вас слушаться, уважаемые! Клянусь выдранной по волоску бородой святого Хызра!
Мстительный, исподлобья взгляд девочки говорил о том, что она, как минимум, принимала в этом участие…
— Всего лишь до вечера!
И Лев и Ходжа, мрачно переглянувшись, честно признали, что до вечера могут и не дожить…
— Она мало ест, никого не обижает и никуда от вас не убежит!
Последняя надежда оставить малолетнюю разбойницу где-нибудь при медресе почила в бозе на углу мусульманского кладбища…
— Вы настоящие друзья нашего дома! — Пылкая Ирида так обняла обоих соучастников, что у них затрещали кости. — Ахмед меня отговаривал, но я всегда верила в благородство ваших сердец! Да благословит Аллах вашу доброту и любовь к детям! Приведёте Амударью домой до заката. Опоздаете — пришибу…
Когда фигура первой феминистки Востока скрылась за углом, Лев вдруг осознал, что кто-то взял его за руку.
— Я с тобой, Багдадский вор! Где плохие?
— Ходжа, забери от меня эту камикадзе!
— А почему я? Ты, кажется, ей понравился.
— Потому что мне, между прочим, надо кое-куда слетать и кое-что спереть, если ты не забыл! — прошипел бывший москвич, страшно вращая глазами. — Вот и побудь с ребёнком, пока я быстренько смотаюсь туда и обратно!
— Ты моей смерти хочешь, что ли?! — взвыл домулло, и малышка согласно поддержала его:
— Вот этого дядю надо убить? Я убью! Примерно полчаса, пока правоверные мусульмане возвращались с утренней молитвы, два главных героя нашего повествования орали друг на друга, как коты на крыше, а маленькая улыбчивая девочка, щуря смешливые глаза, прыгала вокруг них на одной ножке и, размахивая кривым деревянным мечом, распевала в голос: «Бум-балаки-дон!» Поняв, что кулаками и голосом ничего не решишь, соучастники были вынуждены сесть и думать…
— А если попросить Рабиновича? — наугад бросил Лев, и Ходжа вдруг радостно закивал.
— Воистину, о мой преступный собрат с большим сердцем и широкой душой, какое же дитя откажется прокатиться на живом ослике?! Купим ей лепёшку, чтоб не голодала, а Рабинович с эмиром уж как-нибудь на пару управятся с одной-единственной девочкой!
Соучастники церемонно пожали друг другу руки, найдя наконец-то компромиссное решение наболевшей проблемы. Мнение маленькой дочки Ахмеда и Ириды аль-Дюбины в расчёт не бралось, кому оно интересно…
— Значит, слушай сюда, брат мой лопоухий…
— Воистину! — подтвердил Ходжа.
— В смысле ты намекаешь, что я брат ослу?! — Оболенский вынужденно отодвинул внимающую морду Рабиновича и, нахмурив брови, развернулся к Ходже.
— Почтеннейший, мне глубоко до минарета наизнанку (если ты уловил изящество моего пассажа), кем и зачем ты приходишься моему ослу, — ни капли не испугавшись, ответил тот. — Но имей в виду, он — мой осёл! Что, разумеется, не мешает ему быть твоим родственником.
